Александр Матюхин - Чертова дюжина. 13 страшных историй

Тревога от безнаказанности взяла меня за горло.

Ноги сами понесли к Иоанновскому монастырю.

Что я тут забыл? Не придумав ничего лучше, уставился на белую голубку, летящую на одной иконе: то ли она бежала из Ноева ковчега искать землю посредь океана, то ли неслась обратно. От ладана я расчихался. Потом какая-то бабка, показывавшая прихожанам, как правильно ставить свечку за упокой, взглянула на меня с яростью, высекла в воздухе знак от сглаза. Скрутило мой живот – и я убрался.

Внутри было совсем пусто.

Я позвонил Таньке.

Она была как бы в помешательстве, не могла и двух слов связать. Возможно, у Таньки мозги съезжали набекрень, она предупреждала, что это при ее склерозе рано или поздно случится. Я позвал Таньку гулять. Я пообещал прийти в гости с коробкой конфет. Я хотел вспомнить анекдот, хотел ее рассмешить, я пытался смеяться, только она молчала, алло! Алло? Танька положила трубку.

Февраль я прожил как на иголках, совсем не крал.

В марте поставил чайник.

В апреле вымыл кружку.

В мае мне опять захотелось женщины, но так, чтоб ничего и никого не ломать.

Я возвращался домой после школы, я собрался купить журнал для взрослых и остановился у ларька – ларька, где работала бабушка Таньки. Перейти с Аксиньи на такой журнал было все равно что отменить эволюцию и залезть на дерево, но я был пуст, мне не было стыдно. Силу духа, достоинство, порядочность я уже когда-то у кого-то украл и истратил. Пока бабушка Тани прикидывала, можно ли продать журнал мне (конечно, нет), я украл у нее вчерашний день (бабушка это спишет на Альцгеймера).

Из ее вчерашнего дня я узнал, что Танька больше не выбирается из постели и для бабушки теперь огромное счастье побыть на воздухе, не видя ее мучений. Танька должна умереть до Нового года, потому что не владеет телом, нарушается пищеварение, ей тяжело дышится, надо только перетерпеть, – советовала на завтрак ее приемная бабушка ее приемным родителям, – все-таки бэушный ребенок с таким пороком, с таким пробегом – это маета, скорее бы уже… а там жизнь начнется с чистого листа…

Я смотрел, как ее бабушка, поджав губы, шарит по глянцевым обложкам с красотками, делая вид, что ищет мой журнал.

Пустота во мне раскалилась.

Я отказался; она вздохнула с облегчением.

Значит, Танька будет мучиться до Нового года… Я любил Новый год больше своего дня рождения, а дни рождения не любил, потому что всегда был один, Варвара не в счет, а красть у самого себя… в общем, двойная печаль.

Ночью я обошел дом Таньки и полез по водосточной трубе.

Труба отчекрыжилась, я спрятался, сторож выбежал. Он назвал меня ишаком, хотя и не знал обо мне. Я полез по дереву – а это просто: надо лишь красть у гравитации силу. Извини, земля, – хэллоу, веточки. Силу гравитации лучше всего выпукивать, оставишь в себе – лопнешь, а так реактивное движение. Я пролетел от дерева до заветного окна не хуже, чем Питер Пэн.

Чуть не промахнулся, но все-таки ухватился за створки, втащил себя вверх, они рассохлись и вздумали заскрипеть (на пластиковые стеклопакеты денег тут не водилось), но я украл звук и спрятал его в живот, у меня тугой живот. Живот надежно удерживает звук, когда дело не касается гравитации. В форточку пролез, ведь я был худ. Я украл гуттаперчевость у акробата Цирка на Фонтанке, а он обрюзг и остался без работы; до этого я украл билет у толстого ротозея, чтобы сходить в Цирк на Фонтанке, а он скуксился и остался без радости.

Волосы Таньки прилипли ко лбу, как намазанные клеем.

Под одеялом стыковались какие-то несуразные детали. Не могли срастись в одно целое тело, взлетающее каждое утро из кровати в день, сквозь дни – в года, унося нуждающихся в своем клюве или неся в клюве еду своим птенцам. Танька никак не могла лететь.

На тумбочке была упаковка снотворного и пенал с Микки-Маусом. Из пенала почему-то торчали таблетки, много таблеток. От Таньки скверно пахло.

Я сел рядом.

Долго-предолго на нее пялился безо всякой мысли.

Потом я вдруг испугался, что родители войдут и увидят меня, а я – хоть и гибкий плут, но под ее кровать не влезу, а зрение их я красть не хотел – хватит уже.

– Однажды я украл у тебя жвачку, – сказал я, быстренько засучивая рукава.

Почему-то я подумал, что в такой ситуации надо извиниться, ведь я обещал Павлухе, что присмотрю за Танькой, а оно вон как обернулось. Но до сих пор не знаю, за что тут извиняться: мне было хорошо, я не попался, Танька не узнала, бабка бы ее за другое наругала, а жвачке безразлично.

– Когда нам было по тринадцать, я украл твой поцелуй, и ты не сблизилась с Федором. Он уехал в столицу, а ты осталась дурой.

Нет, все равно извиняться не буду. Твои губы пахли чечевицей, обожаю чечевицу.

– Нам скоро будет по шестнадцать, и ты умираешь, все по плану: чики-пуки там, pica pica здесь.

Я оглянулся в окно, куда мне уже следовало убираться: там, как и всегда, манила луна, я же когда-то хотел соревноваться с чертом – украсть ее или нет? Но это глупости. Туда не достану.

– Это ты.

Да-да, я, только усни, так сподручнее.

– Как здорово, что ты пришел.

Ну очень здорово, ты чего очнулась. Но я промолчал, потому что в комнате потемнело, ну и комок в горле: сами понимаете, я тут все видел, короче, я видел, к чему идет.

– Помнишь, – сказала она, – ты украл чужую жену?

– Как тут забудешь. Кража выдающаяся, ибо человека спер.

– Ее звали Аксинья. Она красивая, играет на арфе, трынь-трынь, а ты, ты – самый гадкий человек на свете… или существо. Но знаешь что?.. Я бы тоже украла Аксинью. И, поверь, украла бы ее лучше тебя, я же всегда была лучше…

Танька беззвучно засмеялась.

Это правда. Я вспомнил, как был счастлив, как ее ноги в красных колготках маячили у меня перед носом, когда волоклись по вспученному линолеуму детдома, как она с гиканьем опережала меня на дистанции от чулана до столовки.

– Так ты понял, почему она все-таки ушла, и опять стало хорошо?

– Потому что я не удержал чужую любовь в своем животе?

– Да потому, что не спрятать навсегда краденого человека, дебил. Какой же ты дебил и выдумщик.

– А-а.

Резонно. Живот поурчал, подтверждая, что людей он в себе еще не прятал и не способен на такое, нет, это к женщинам. Танька зажмурилась, сделала губы куриной гузкой, плакать вздумала, что ли?..

– Знаешь, Федор ведь маялся под этим окном.

– Он такой, такой, – быстро закивала она.

Я достал постаревшую бумажку, положил ей на снотворное, лишь бы не ныла.

Там были адрес и телефон Федора.

– Если он переехал в другой дом, то в Москве, Танька, ищи его, где такая воронка в небо поднимается. Воронка умных мыслей. А их закручивает желание скорей-скорей жить. В эту воронку засасывает птиц, да так, что они рожают раньше срока. Оно сразу видно – Федор идет. Сведения я украл у ветра, чистая правда, слышишь?..