Карен Фаулер - Проклятие или дар [Черная книга страшных сказок] [сборник litres]

Так я узнала дорогу от Главного рынка к двери для слуг в стене вокруг храма, и спустилась в дымное пекло подземных кухонь. Кали поставила меня резать громадную кучу корнеплодов и других овощей. Мне и в голову не пришло что-то спрашивать или возражать.

Во всяком случае, тогда.

Всю весну новые ученики тренировались на широких каменных дорогах храма. Большинство падало от усталости. После особенно тяжелого занятия они отказывались продолжать учебу. Им позволяли отращивать волосы на затылке; они совершали обряды и службы, но во внутреннее святилище их не допускали.

Тех, кто выдерживал испытание, каждый вечер кормили и брили. Искусство монахов Ободранного Бога остро и прямолинейно, их удары ломают кости, разбивают металл.

На кухне же царит Цветочный стиль, танец, состоящий из фигур «подними», «наклонись», «наруби», «сбегай». Кали сказала, что у меня есть способности. Не стану даже упоминать о диком напряжении детских связок и сухожилий. Царица кухни при своих широких бедрах и внушительном животе могла становиться гибкой травинкой, если хотела. Если какое-то движение вдруг казалось мне слишком сложным, она немедленно выполняла его с ловкостью, посрамлявшей мою неуклюжесть. Я считала, что мне везло, когда она не отвешивала мне оплеуху.

Говорили, что сам Настоятель относился к Кали с почтением, ведь она готовила священное питье с горькими травами в сосудах из кованого серебра к новолуниям и прочим празднествам, особенно к Великому Пробуждению, когда Бог снимает свою кожу и пляшет без нее.

Я только раз видела Настоятеля, грузного мужчину в красивом и величественном, но небеленом облачении – ибо Ободранный Бог любит смиренных и наказывает гордецов, – он обходил ряды вспотевших учеников, размеренно выкрикивавших: Бей! Защищайся! Рази! Йа!

Одним из них был Хаза, и настоятель остановился, чтобы восхититься обнаженной по пояс, блестевшей от пота фигурой моего брата; его покрасневшее от солнца лицо шелушилось, но двигался он с той же непринужденной грацией, что и отец, выплясывавший с топором и пилой перед колодой, привезенной из чащи.

Наблюдая за ними из тенистого фруктового сада – Кали отправила меня собирать опавшие и перезревшие плоды для гладких черных храмовых свиней – я почувствовала, как теплый солнечный свет на мгновение похолодел. На кухне поговаривали, что глаза Настоятеля подернулись пленкой.

Но это невозможно. Ободранному Богу нужны только безупречные слуги.

К задней двери часто приходил Старый Вриль – зыркал по сторонам быстрыми темными глазами, опираясь на посох, окованный медью. Медь давно позеленела от старости, зубы пожелтели, стали похожи на привалившихся друг к другу пьяных солдат. Его одежда была грязной, но от него не пахло гнилью и телесными выделениями, только сухой пылью и погребальными благовониями.

Возможно, поэтому я рискнула рассердить Кали и вынесла ему остатки еды, завернутые в большие блестящие листья. Царица кухни предпочитала, чтобы нищие ждали в особом дворе с вечно грязным фонтаном. Молодые монахи расхаживали там между просителями, учась искусству врачевания и целительства. Мне не нравился этот двор, полный стонов и криков, не нравилось и то, как попрошайки набрасывались на еду – остатки великих пиршеств, самую скромную часть налога, который собирал Ободранный Бог. Это смущало меня, особенно после того, как я немного потолстела – Кали заставляла нас пробовать напитки и блюда. Хорошая кухарка должна знать вкус блюда на любой стадии приготовления, этот урок я усвоила на всю жизнь. Чего Кали не поощряла, так это кормления нищих у кухонной двери, и мне не повезло: одна из ее пташек – так называли нас на кухне – пухлая, хитрая, пригревшаяся у нее под юбками, увидела, как я подаю Старому Врилю завернутый в лист кусок сочного жаркого с корочкой.

Он-то не рассматривал мои голые руки и ноги как все остальные – даже голодные и оборванные женщины.

Кали взяла тонкий и гибкий хлыст и поставила меня к каменному столпу воздаяния, испещренному именами Ободранного Бога. Она не была жестока, но я горько рыдала, остро чувствуя ее разочарование и боясь, что меня отошлют обратно в дымящуюся каменную чашу города, где снова придется защищаться от всех и от всего.

В ту ночь, лежа на своей циновке в низкой спальне, пристроенной к кухне, где все уже спали, я услышала, как рядом вроде бы скребется мышь, с трудом заставила себя встать, и побрела к двери, будто мне приспичило помочиться. Дорожка к отхожему месту ради соблюдения приличий была густо обсажена кустами, и Хаза встретил меня на повороте. Он прятался в густой тени. Он сперва обнял меня, а потом сунул мне в руку неловко перевязанный сверток.

– Так и думал, что ты сообразишь, – негромко произнес он. Его бритая голова поблескивала в лунном свете, пробивавшемся сквозь густую восковую листву. – Как отец?

– Я ушла на следующую ночь после тебя. – Сверток был еще теплым; от него пахло жареным мясом и мясистым крахмальным корнем, который я помогала готовить в тот вечер, корчась от боли. – Возможно он счастлив с ней .

Рассказывать подробности мне не пришлось, брат не проявил интереса к тому, что я сказала.

– Тебя взяли на кухню?

– Да, Кали подобрала меня. – Мне хотелось рассказать ему о Цветочном стиле, о том, насколько он отличается от монашеской прямоты, o том, как ноют мои жилы. Но вдалеке послышался шелест, и мы нырнули в кусты – бесшумно, как подобает лесным жителям, которыми мы были совсем недавно. Один из старших монахов в шафрановом одеянии прошествовал мимо с фонарем в руке, широко зевая и почесывая низ живота.

Как только он скрылся в уборной, мы вынырнули из кустов. Я взяла Хазу за руку.

– У тебя все в порядке?

Его лицо оставалось в тени, но я различила знакомую морщинку между бровей. Пальцы брата были холодными и мокрыми.

– Нас хорошо кормят.

Как будто я не знаю!

– Лучше, чем дома.

– Теперь наш дом здесь. – Он осторожно высвободил свою руку из моей. Его коса был отрезана. Теперь у него нет другой семьи, кроме монахов. – Гхани, мы не должны себя выдать.

Можно подумать, я глупая. Но я не стала обижаться. Мы снова вместе, и последнее слово остается за мужчиной.

Возвращаясь в спальню, я остановилась возле знакомого куста с длинными листьями, который вылез из-под храмовой ограды. Сорвала несколько листьев, размяла их, вложив в широкий лист другого растения, и уронила их на тонкую циновку рядом с блаженно посапывавшей девицей, наябедничавшей на меня… Наутро все тело у нее покрылось сыпью от липкого сока.

Тем летом дождей не было, и все вокруг покрылось ковром пыли. Приехал губернатор провинции с огромной свитой, чтобы принести жертву в сверкающей каменной пирамиде. Дым от благовоний поднимался целыми облаками. Кимвалы звенели и бряцали днем и ночью, так что само солнце не могло уснуть. Эхо великолепного пира докатилось и до задыхавшихся нищих, которых становилось все больше у фонтана в грязном дворе. Глаза Старого Вриля горели лихорадочным блеском, кожа шелушилась. Он сидел под лианой, затенявшей угол двора, и наблюдал. Медный наконечник его посоха превратился в кружево, зеленая плесень пожирала металл. Взглядом он следил за мной, когда, ненавидя этот котел, наполненный гноем, мольбами и тихими безнадежными стонами, я выносила ему объедки.