Ши Эрншоу - Зимняя Чаща

Но подкативший к горлу комок не позволяет мне сделать это, а ноющая боль в груди говорит, что я не должен им верить.

Случилось нечто такое, чего не хочет хранить моя память.

Наверняка нечто темное и мрачное.

Я не могу оставаться здесь, с ними. Не могу оставаться в этом месте, переполненном одними только дурными воспоминаниями.

Натягиваю башмаки и приоткрываю дверь ровно настолько, чтобы проскользнуть наружу. Оглядываюсь напоследок и замечаю, что кто-то шевелится. Ретт, по-моему, это он приподнимает голову. Но я закрываю за собой дверь быстрее, чем он успевает что-либо понять.

Раньше, чем видит, как я сбегаю отсюда.

Ночь в горах опускается быстро.

Заснеженные вершины проглатывают заходящее солнце. Съедают его целиком. Я заношу только что наколотые поленья и кладу их возле печки. Их будет достаточно, чтобы согревать меня и Сюзи всю ночь до самого утра. Если они разгорятся, конечно.

– Ты в лесу нашла все эти вещицы? – спрашивает Сюзи, стоя возле темнеющего окна и проводя пальцем по предметам, сваленным у меня на подоконнике. Больше всего ей понравились, насколько я понимаю, серебряный подсвечник и маленькая, размером с ладонь статуэтка – танцующие мальчик и девочка. Усыпанное веснушками лицо девочки слегка запрокинуто, так, словно она смотрит в воображаемое небо. Эти свои находки я знаю как свои пять пальцев. Они заполняют дом, и от этого он не кажется таким пустым.

Почти весь день Сюзи бегала со своим мобильником, пытаясь поймать сеть, даже после того, как я сказала, что здесь сигнала нет. Устав, она ушла на кухню и принялась то и дело снимать трубку телефона, надеясь услышать гудок. Ничего, разумеется, не услышала, кроме гробовой тишины. Закончилось тем, что от она отошла от телефона, а мобильник выключила, чтобы не разряжать батарейку.

А сейчас наступил вечер, и Сюзи выглядит подавленной, ее голос звучит низко и уныло.

– Да, в лесу, – отвечаю я на вопрос о вещицах на подоконнике. – Во время полнолуния.

Какое-то время Сюзи следит, как крутятся на ветру снежинки за окном.

– В школе о тебе много чего говорят, – произносит она наконец. Рассеянно, так, словно я на самом деле и не слушаю. – Говорят, что ты с деревьями разговариваешь. И с мертвыми тоже.

Что-то в ее голосе подсказывает, что Сюзи самой хочется верить во все это, чтобы потом, вернувшись в школу, она могла сказать: «А знаете, я была в доме Норы Уокер, и все, что о ней говорят, – чистая правда».

Слова Сюзи должны были бы задеть меня, но я хорошо знаю, что говорят люди и обо мне, и о моей семье, так что эти сплетни давно не ранят меня, стекая словно дождевые капли с зонта. Я знаю, кто я есть и кем не являюсь. Нет, я не осуждаю людей за их любопытство. Иногда мне даже кажется, что они просто испытывают зависть и желание стать чем-то бо́льшим, кто они есть. Сбежать от серости их заурядной жизни.

Я прохожу на кухню, зажигаю спичкой две свечи – одну для Сюзи, одну для себя – и тихо замечаю:

– Знаешь, я никогда не разговаривала с мертвыми.

Это правда, хотя Уокеры часто были способны видеть призраков, которые бродят по старому кладбищу на дальнем конце озера. Да, мы, Уокеры, видим порой потусторонние тени, фантомы, проплывающие по дому из угла в угол. Наши глаза действительно способны видеть то, что не дано другим. Но этого я Сюзи не говорю. Не хочу представлять доказательства, что я на самом деле могу быть такой, какой они меня воображают.

Сюзи моргает и постукивает пальцами по предплечью, прищуривает глаза, словно не верит мне, словно уверена, что я что-то прячу от нее. Например, десяток черных котов на чердаке, щетку, засунутую в шкаф за зимние куртки, или спрятанные под половицами банки, в которых я храню сердца своих жертв. Но ничего подобного в доме нет, только сушеные травы, печная сажа и дремлющие по углам воспоминания.

– Постелю тебе на диване, – говорю я.

Одеяла и подушка, на которой здесь спал прошлой ночью Оливер, скомканы и лежат на краю дивана.

Сюзи осматривает продавленный диван, его подлокотники с вылезающей наружу набивкой и хмурится. И спрашивает, надувая губки:

– А кровати, на которой я могла бы спать, у тебя нет?

– Прости, нет.

Она отводит взгляд, изучает гостиную. Быть может, она рассчитывала, что я живу в одном из больших домов у озера – бревенчатых вилл с пятью спальнями, игровыми комнатами в цокольном этаже и ванной, где она могла бы полежать в душистой пене, отогреваясь с мороза.

– А может, я… – она запинается и совсем тихо заканчивает: – Могу спать с тобой, в твоей комнате?

Мне вновь становится жалко ее.

Говорить «да» мне не хочется, я не хочу делить свою кровать с девчонкой, которая наверняка сплетничает обо мне в школе, жадно разглядывает странные вещицы в моем доме, чтобы потом распустить новые слухи, когда вернется в Фир Хэйвен. Но с другой стороны, мне хочется чувствовать себя нормальной, обычной девушкой, которая может пригласить к себе подругу, а если они засидятся допоздна, оставит ее ночевать. Что станет рассказывать Сюзи обо мне в школе, меня совершенно не волнует.

– Отлично, – срывается у меня с губ прежде, чем я успеваю удержаться.

Я запираю обе двери, и мы взбираемся по лестнице ко мне на чердак. Фин поднимается вслед за нами.

Здесь Сюзи сразу же подходит к стене, на которой расположены окна, а я взбиваю лежащие на кровати подушки – одну для Сюзи, одну для себя.

Снег усилился, густо валит за окном, липнет к стеклу. Интересно, нет ли поблизости мотылька? Может, следит за мной, поджидает среди деревьев. За неделю до смерти бабушки костяной мотылек целое утро бился в окна нашего дома – хлоп-хлоп-хлоп крылышками, шор-шор-шор . Так сильно бил крылышками и колотился маленькой головкой, что, казалось, вот-вот стекло разобьет. Тогда я впервые увидела живьем того зловещего мотылька, о котором меня столько раз предупреждала бабушка. Помню, как мама металась в то утро по дому, то заплетая, то расплетая свои волосы, словно таким образом можно было что-то изменить.

Мама знала, что приближается смерть: костяной мотылек был ее вестником.

Той же ночью мы с мамой проснулись и обнаружили, что бабушка вышла из дома, чтобы в последний раз побыть на берегу озера. Вокруг бабушки кружились осенние листья – оранжевые, золотисто-желтые, печальные, – и мы знали, что мотылек был прав. Смерть приближалась, как мы и боялись.

А теперь такой же костяной мотылек преследует меня.

– Почему ты остаешься здесь на зиму? – спрашивает Сюзи, касаясь окна кончиками пальцев.

Я зажмуриваю глаза, чтобы прогнать воспоминания о мотыльке и бабушке, и отвечаю:

– Это мой дом.

– Понимаю, но ты могла бы уезжать на зиму, как это делают другие.