Джон Лэнган - Дом окон [litres]

Конечно, не обходилось без ложки дегтя. Тед, вообразив себя Человеком-Пауком, попытался вскарабкаться по стене и сломал руку. У него был типичный набор детских болезней, в частности, цитируя Роджера, самый тяжелый случай ветрянки. В четвертом классе он постоянно воевал с классным задирой. Были проблемы и посерьезней. Тед плохо читал. Роджер мог беспрерывно зачитывать ему книги вслух, и Тед исправно сидел и слушал, но к самостоятельному чтению не испытывал никакого интереса. Роджер купил десятки книг на всевозможные темы. Но если Теда не захватила история бейсбольного клуба «Янкиз», то что уж и говорить о «Приключениях Оливера Твиста». Подобное отсутствие интереса к чтению отражалось на успеваемости: Тед получал высокие оценки по математике и естественным наукам и средние, а иногда и неудовлетворительные, по английскому языку и обществознанию. Он старался. Часами страдал за кухонным столом, засиживался над письменными и устными заданиями до ночи. Роджер сидел вместе с ним, силясь истолковать систему, казавшуюся Теду мудреной и запутанной. Он продолжал читать вслух, но теперь предварительно осведомлялся у Теда, не желает ли тот почитать сам. Тед неизменно отвечал отказом, и с каждым разом Роджер все меньше старался скрыть свое разочарование, рассчитывая таким образом сыграть на чувстве вины. Было учреждено ежедневное чтение: час в день Тед был вынужден биться над текстами, отобранными отцом. Сначала, до того, как Тед мог выйти на прогулку, сходить в гости к друзьям или даже заняться домашним заданием, он был обязан явиться в гостиную и под присмотром Роджера попытаться осилить «Дэвида Копперфильда». И за два года под пристальным наблюдением он прочел его от корки до корки. Как только Тед заканчивал читать, Роджер начинал расспрашивать его о мелочах, чтобы убедиться, что Тед не витал в облаках. Этот же метод Роджер использовал на своих занятиях. Если Тед был не в состоянии дать удовлетворительный ответ, Роджер назначал дополнительный час. Джоан вмешалась, когда чтение стало мешать бейсбольным тренировкам; и тогда Роджер передвинул занятия с сыном на вечернее время.

Прошло много лет, прежде чем один из учителей Теда предложил Роджеру и Джоан проверить сына на дислексию – ты можешь себе представить? Он был в седьмом классе. Ему было двенадцать. Куда смотрели учителя в начальной школе? И куда смотрела Джоан? Разве в силу профессии она не должна уметь распознавать подобные нарушения? Если, по ее словам, она только и делала, что занималась с Тедом, то как она могла не заметить? Как только диагноз подтвердился, Роджер и Джоан потратили кучу денег на частных педагогов для Теда, и его техника чтения улучшилась. Но если техника улучшилась, то интерес, точнее его отсутствие, остался прежним. Тед не любил читать. Представь, каково от этого было Роджеру – ведь себя он считал, в первую и последнюю очередь, заядлым книголюбом. Они играли в бейсбол, вместе смотрели телевизор и фильмы, и Роджер не оставлял надежды, что однажды они вместе предадутся чтению в библиотеке. Но, как понимаешь, требования Роджера были завышены: он упорно не мог смириться с в целом незначительным, но существенным для него отличием Теда. И когда Теду исполнилось пятнадцать, все занятия чтением канули в Лету.

Теплое молоко было выпито, но сна – ни в одном глазу. Встав из-за стола, за которым Роджер поведал мне историю о своем сыне, я поставила кружку в раковину и вернулась в спальню. Часы показывали начало шестого: за окном светало. Вскоре взойдет солнце, и эта странная ночь подойдет к концу. Я села на кровать. Сложные отношения Роджера и Теда – половина причины, по которой Тед ступил на порог моего дома. Второй половиной… Не знаю, как много ты знаешь о наших с Роджером отношениях. Твоя жена преподает на факультете, и, полагаю, ты тоже. Ты знаешь про скандал. Наслышан, как мы с Роджером сошлись. Хотя, как я уже сказала, все было не так противно, как все думают.

Брак Роджера и Джоан распался уже давно: с тех пор, как она переспала с преподавателем с кафедры антропологии. Спорим, ты об этом не знал? Никто не знал, потому что она клялась Роджеру, что это была ошибка, и он, чтобы не выносить сор из избы, простил ее. Вы все даже не подозреваете, сколько всего он ей прощал. Вспомни, как на вечеринках Роджер напивался, а Джоан стояла как истукан – спокойная и невозмутимая – и все наверняка думали: «Бедная Джоан! Посмотрите, с чем ей приходится мириться». Я тебя умоляю. Когда в последний раз она улыбалась? Я не уверена, может ли она улыбаться после всех этих подтяжек; а если попытается, то все ее лицо расползется по швам.

Когда между мной и Роджером все только начиналось – когда он впервые провел у меня ночь, – как бы это банально не звучало, все произошло случайно. Мы все время проводили вместе: сидели в офисе Роджера, пили кофе в закусочной, ходили в кино; но я не думала, что между нами могло быть что-то большее, чем… Не знаю – дружба? Он ведь меня и жене своей представил, и я заметила ее снисходительную ухмылку. Она явно не видела во мне угрозы.

Я слышала о Роджере Кройдоне, пока училась в Пенроуз. Наш профессор-викторианист была слегка одержима идеей опровергнуть все научные исследования Роджера, и за закрытыми дверьми своего кабинета всегда была готова перемыть косточки «молодым очаровашкам» Роджера. «Он точно спит с ними, – говорила она. – Боже мой! Мы ведь не в каменном веке живем!» Когда мы с Роджером начинали пререкаться, я озвучивала ее доводы. Они не срабатывали: были недостаточно убедительными. Так вот, когда я поступила в магистратуру в Гугеноте, я знала, что мне нужно попасть к нему на занятия. После всего, что я о нем слышала, разве могло быть по-другому? Я прочитала парочку его статей, и они были довольно неплохи.

К чему я не была готова, так это, собственно, к самому Роджеру. Он вел курс по Диккенсу, и занятия проводились в аудиториях на цокольном этаже гуманитарного корпуса – ты и сам знаешь: нет окон, низкий потолок – страшный сон клаустрофоба. Не говоря уже об антураже: пластиковые сиденья, откидные столики, дешевая краска на стенах – стиль, который я называю «городская заурядность». А потом вошел Роджер. Коротышка, больше походящий на боксера, чем на профессора английского языка, зашагал в центр аудитории, бросил свой портфель на стол и, не медля ни секунды, начал лекцию. Все вмиг преобразилось. Неудобные сиденья, флуоресцентные лампы, гудящие над головой, сидящий рядом парень, покашливающий каждые две минуты, – все исчезло, точно сдуло ветром. В тот момент для меня существовал лишь мужчина в свободных льняных брюках, белой рубашке и бежевом пиджаке; его седые, но густые и давно не стриженные волосы; его морщинистое и усталое, но оживленное лицо, на котором отражалось пламенное желание рассказать нам о Чарльзе Диккенсе.