Джон Лэнган - Дом окон [litres]

И видит. Его сердце слишком занято болью, чтобы екнуть от испуга; легкие слишком напряжены, чтобы сделать резкий вдох; но его глаза широко распахиваются. Там, в углу, под высоким окном, из которого струится солнечный свет, куда отступили тени, – там он видит тень: густую, плотную. Слезы застилают глаза, и все, что он может различить – очертания ока, огромного ока, похожего на темное зеркало. А еще нечто похожее на толстые кольца, одно поверх другого. Его охватывает ощущение необъятности. Нет, он не может охватить всего этого взглядом; он не может узреть его во всей его полноте. Если бы на грудь не давили бетонные блоки, если бы руку не зажало в тиски, то он бы испытал настоящий ужас. Единственный страх, который может позволить боль, далек от сердца; он таится в голове, словно Роджер говорит себе: я должен бояться, потому что мне следует бояться – но страх этот не имеет на него никакого влияния. Роджер продолжает повторять проклятие; точнее, набор звуков, в который оно превратилось. Он не отводит глаз от существа в тени. Тени смахивают на окно. Нет, само существо и есть окно.

Я видела его. И чувствовала. Всем телом: нервные окончания вспыхнули как спичка, кожа натянулась, как будто на меня налетел порыв арктического воздуха. Нога взревела в очередном приступе боли. Схватившись за алтарь, вцепившись в него двумя руками, желая убедить себя, что увиденное нереально – будь то видение или галлюцинация, – я ощущала присутствие в углу камеры, чувствовала, как скребутся друг о друга его кольца, словно звук задевал мои нервы. До этого момента я воспринимала происходящее со мной как своего рода фильм, проигрывающийся в голове; продукт моего необычайно живого воображения. Но происходящее со мной не было воспоминанием. Оно было действительностью. Нет, я не вернулась в прошлое. Скорее, прошлое развертывалось передо мной в настоящем, если в этом, конечно, есть какой-то смысл. Мне казалось, что я давно перешла всякую черту разумного страха, исчерпала свою способность бояться, выжала из нее все, до последней капли. Но меня потряс ужас. Я больше не желала быть свидетелем этой сцены. И не расстроилась, если бы не добралась до сути. Я поднялась на ноги…

И оказалась в камере. Павильон растворился. Я начала лихорадочно оглядываться по сторонам. В камере напротив ко мне спиной лежал Тед. Виднелась дверь в полицейский участок.

– Помогите! – закричала я, – Пожалуйста, помогите!

Ничего не произошло. Тед не вскочил с койки. Ни один полицейский не распахнул дверь. Я повернулась к Роджеру и протянула к нему руки. Мои пальцы коснулись его плеча, но своим видом он никак не обозначил мое прикосновение.

– Роджер! – закричала я, – Роджер!

Он меня не слышал. Он продолжал вглядываться в фигуру в тени, прижав руку к груди.

– Тед! – закричала я, – Тед! Ты меня слышишь?

Тед шевельнулся. Я снова выкрикнула его имя. Он не ответил.

Все это время я чувствовала на себе пристальный взгляд из угла камеры. Осознав, что ни Роджер, ни Тед не слышат и не видят меня – что я, по сути, была призраком – я повернулась и посмотрела в угол. Во время поворота я увидела эту штуку краем глаза – сумасшедшие геометрические формы, плоскости под немыслимыми углами… Но потом все исчезло, и передо мной предстало око.

Эта тварь умеет говорить; казалось, ее шепот исходит из Роджера, исходит из самых его глубин, минуя боль, навалившуюся ему на грудь. Это не голос Роджера, не голос кого-либо из его друзей, но он кажется до ужаса знакомым. Я слышу, как он расползается по стенам камеры, и узнаю в нем голос, которым Роджер говорил во время последнего ночного путешествия в Доме Бельведера. Он говорит:

– Ты знаешь, о чем просишь.

Роджер понимает: речь идет о проклятии. Он кивает. Ответа не следует, и тогда он произносит:

– Да.

Если Тед и слышит, то не подает виду.

– Многое спросится, – отвечает голос. – Что ты можешь мне предложить?

– Чего ты хочешь? – Роджер с трудом выдавливает каждый слог.

– Крови, – доносится шепот. – Боли.

– Пожалуйста, – отвечает Роджер, поднимая правую руку над едва бьющимся сердцем, – хочешь боли – забирай.

Голос вздыхает, будто удовлетворен ответом. Тяжелые кольца со скрежетом двигаются по бетону. Око слегка покачивается.

– Славно, – вздыхает голос, – но этого недостаточно.

Перед глазами Роджера начинают бегать черные точки. В голове пусто. Он думает: «Что я творю? Мой сын… Что я творю? Что все это значит?» Несмотря на боль, сотрясающую его тело, на далекий страх существа на другой стороне комнаты, он отвечает не своим голосом, и голос его подобен реву горящего дома.

– Возмездие, – отвечает голос.

Роджер кивает – да, да, конечно, – и говорит:

– Все. Бери все, что угодно. Что угодно.

Дверь с лязгом распахивается, и помещение заливается еще большим количеством света, за которым следует полицейский, принесший Роджеру и Теду их символические завтраки. В одно мгновение солнечный свет смывает тени и все, что в них скрывалось.

Я была в павильоне, перед алтарем. Когда я увидела нависающий надо мной туман и проглядывающие сквозь него ряды скамеек, у меня подкосились ноги. Я приготовилась приземлиться на пятую точку, но удержалась. Коленки, не переставая, тряслись, и я стояла на месте, пытаясь удержать равновесие. Я смогла вырваться из видения, но не могла от него отделаться. Я знала, что случилось дальше: у меня остались воспоминания – прощальный подарок от существа в тени. С меня было достаточно. Сказать, что меня уже тошнило от этой истории, – ничего не сказать, но, пока я определяла степень тошноты, заключительная глава начала проигрываться перед моим взором сама по себе.

С исчезновением теней улеглась и боль в груди Роджера. Но когда он перестает ее ощущать, то осознает, как сильно полагался на нее. Он представляет себя накренившейся стеной, у которой снесли опору. Роджер падает на койку. Полицейский, отдав Теду чашку растворимого кофе и завернутый в термопленку пончик, поворачивается как раз в тот момент, когда Роджер начинает заваливаться.

– Эй, – говорит он, – у тебя там все в порядке?

Роджер не отвечает, и коп повторяет:

– Эй! Эй, дедуля. Ты в порядке?

«Дедуля» срабатывает, и Роджер приподнимается, оперевшись на локти.

– Я в порядке, спасибо, – отвечает он. Во рту пересохло. Он видит Теда за спиной полицейского; Тед на него не смотрит.

Роджер берет маленькую чашку горького кофе и пончик, который уже начал таять в руках копа, размазав шоколад по пластиковой обертке. У него давно не было такого завтрака, еще со времен студенчества; и пока он ест, он смотрит на Теда, который, расправившись с едой, сидит на койке и смотрит в потолок, намеренно не обращая внимания на отца. В груди – в месте, где недавно была боль, – Роджер чувствует пустоту. Он не может поверить, что она ушла, и на мгновение позволяет себе насладиться мыслью о том, что она не исчезла, а резко достигла крещендо и заставила его сердце остановиться, а все, что происходит сейчас, является последней фантазией мозга, пытающегося отгородиться от осознания собственной скорой кончины. «Фантазия, в которой я измазал все пальцы шоколадом?» – думает он.