Александр Бушков - Из пламени и дыма. Военные истории [litres]

К середине вторых суток все чуточку воспрянули душой: кончилась голая степь, сухая серо-желтоватая земля, началось разнотравье, сначала кусками, потом сплошным ковром – высокие ковыли, бурьян, подорожник, даже синие и белые васильки росли. Реальной пользы нам от этого не было никакой, цветы и траву есть не станешь и воду из них не добудешь, но как-то чуточку веселее стало на душе. Не в пример приятнее тащиться среди трав, чем по этакой лунной поверхности…

Я стал примечать, что особенно оживился почему-то Керим. Но поначалу не придал этому никакого значения: мало ли что в душе у человека, главное, чтобы мысли его в полное уныние не приводили…

Еще одна хорошая сторона: маскироваться стало удобнее. При необходимости завалимся в высокие ковыли или травы, и заметить издали гораздо труднее, чем залегших на голой земле, не то чтобы издали бросавшихся в глаза, но заметно выделявшихся на фоне земли в своих гимнастерках, пусть и подвыцветших…

Часок шли по темноте, а потом я распорядился устраиваться на ночлег. Еще засветло стали попадаться не видные в траве ямы и овражки, ухнешь в такой – можно и ногу поломать, остальным придется нести…

Уже минут через пять пришел Керим, тихонечко попросил:

– Отойдемте, товарищ комод, есть разговор…

Понимаете ли, звания не только у младшего комсостава, но и у командиров сплошь и рядом звучали сокращенно: комбат, комроты… и так далее. «Комотд» и «комод» отличаются только одной буковкой, которую приходится особо подчеркивать голосом. Если не имелось рядом командиров повыше, если отношения с подчиненными были самую чуточку неуставными, так и звучало: «Товарищ комод». Особого панибратства тут не было, и «комоды» относились к такому обращению спокойно, как и я тогда – все четверо под моим началом воевали не первый месяц, можно было дать маленькое послабление…

Он сказал:

– Товарищ комод, разрешите пойти поискать еду? А то и вода попадется. Ребята совсем приуныли…

Мне бы тут и прикрикнуть тихонечко: «Ну где ты тут собираешься искать еду и воду, дуралей? Да еще ночью?» Но я отчего-то, в глубине души сам себе удивляясь, кивнул:

– Разрешаю.

Он сказал:

– Товарищ комод, дадите тогда наган? С винтовкой несподручно. Мало ли кто попадется…

С винтовкой в перестрелке, да еще ночной, как раз гораздо сподручнее, чем с наганом. Но я как-то машинально вынул наган и отдал ему. Керим положил винтовку, засунул наган в карман галифе и обнадежил:

– Если все пройдет гладко, я быстренько вернусь…

Повернулся и зашагал в темноту. Фигура его выделялась четко, заслоняя звезды, крупные, яркие, горевшие до самого горизонта, – но все меньше и меньше, он уходил быстрым шагом.

И только когда он окончательно пропал из виду, с меня словно какое-то наваждение свалилось, чуть не взвыл и принялся себя костерить последними словами. Что я такое допустил? Разрешил уйти неизвестно куда, да еще наган отдал! Что со мной такое случилось? Странно очень.

Я и мысли не допускал, что он может уйти к немцам, – не тот парень, давно к нему присмотрелся. Но мало ли что? У него могли попросту мозги съехать, решил, что добудет в безлюдной степи без единого ручейка еду и воду, – и будет блуждать неизвестно где, пока обязательно не заблудится. Хорошо же я буду выглядеть: разрешил подчиненному уйти неведомо куда, да еще отдал ему личное оружие. Если он таки сгинет, если выйдем к своим, и об этом станет известно начальству или особистам – на меня в горячке тяжелого времени могут собак навешать… Обморочил он меня, что ли? А ведь никогда я не верил в такие штучки…

Как легко догадаться, я долго места себе не находил. То и дело поглядывал на часы, они шли нормально, но казалось, будто остановились…

Минут через сорок в той стороне, куда он ушел – я с нее глаз не сводил, – показалась фигура, заслонявшая звезды, она росла, приближалась неспешной походкой, и, когда подошла довольно близко, можно было уже рассмотреть, что обе руки у нее заняты какой-то объемистой ношей. Я, конечно, окликнул тихонько, для порядка: «Стой, кто идет?» Керим так же тихо отозвался.

Подошел ко мне. В одной руке у него был какой-то узел, в другой большущий кувшин литров самое малое на пять, пузатый, с высоким узким горлышком и удобной для переноски ручкой. Поставив его на землю, Керим сказал буднично:

– Вот, все, что удалось раздобыть, – и протянул мне рукояткой вперед наган. – Извините уж, товарищ комод, пришлось потратить два патрона. В воздух. Тяжелый там народец, не сразу удалось с ними добром…

Самое интересное, я не кинулся с расспросами, хотя это и было крайне удивительно: откуда все? Что за такой тяжелый народец, для вразумления которого пришлось в воздух стрелять? Отчего-то ни малейшего желания не возникло ни у меня, ни у остальных. Может, еще и оттого, что горловина узла не завязанная, а попросту скрученная в жгут, помаленьку развернулась, и оттуда так одуряюще пахнуло свежеиспеченным хлебом… Я спросил только:

– В кувшине что?

– Сок, – сказал Керим. – Я тут прихватил пиалушку, чтобы было из чего пить…

И достал из кармана галифе что-то и в самом деле похожее на глубокую пиалу – я их насмотрелся в Ташкенте. Вот это он умно придумал: если пить из горлышка, глотками, начнутся нелады: глотки у всех разные, придет кому-то в голову, что другой выпил больше, – вот вам и мелкая ссора, совершенно ненужная в нашем пиковом положении…

– Сначала – попьем, – распорядился я. – По одной, не увлекаясь…

Керим вытащил длинную деревянную затычку, наклонил кувшин и подал мне первому, как старшему по званию. Пиала была большая, из таких не пьют, а едят суп или второе, не меньше чем пол-литра вмещается. Я ее осушил, не отрывая от губ, стараясь не пролить ни капельки. Действительно, больше всего походило на фруктовый сок, без лишней сладости, скорее уж с кислинкой, как сливовый, но вроде бы и не совсем сливовый… Ужасно хотелось еще, но я сдержался, сам отдал приказ – по одной. Следовало быть экономнее.

Когда все напились, я развернул узел – там кучей лежали большие толстые лепешки, примерно одной величины. Бог ты мой, как от них пахло! Кишки сами собой зашевелились. Но и тут следовало соблюдать умеренность. Я сосчитал – десять. Отомкнутым штыком начал их резать пополам, стараясь, чтобы половинки вышли одинаковыми. Толстые, в два пальца, поджаристые, но нисколечко не подгорелые – белый хлеб, мягкий, духовитый… Роздал по половинке, смолотили мы его вмиг. И на душе повеселело. Мало, конечно, каждому досталось, казалось, я бы один быстро уплел весь десяток и кувшин опростал до донышка, но следовало приберечь и на завтра. А то и растянуть завтра на два раза, впереди полная неизвестность…

Никто так и не задал ни единого вопроса.