Ширин Шафиева - Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу [litres]

– Вам лучше не видеть моих эмоций, – прошептала Бану, и тут с ужасом почувствовала, что кровь пропитывает ткань рукава и вот-вот проступит наружу. – Хм, можно мне выйти?

– Куда, в туалет? – с любопытством спросило Веретено.

– Нет, по делу…

– Тогда нельзя. Все дела потом сделаешь. Я тебя не отпускаю. – Выражение его лица стало как у вредного ребёнка, который на глазах у взрослых делает то, что запрещено, и с интересом наблюдает за их реакцией.

– Мне очень надо, – попыталась канючить Бану, но как-то неубедительно.

– Я один раз сказал , – злорадно отрезало Веретено и закрутило Бану, как волчок.

Музыка закончилась, и Веретено начало разбирать ошибки, которые умудрилось заметить у всех и каждого, несмотря на то что пристально смотрело на Бану во время танца. Она даже подумала, что у него, наверное, замечания готовы заранее, потому что он успел изучить всех учеников, которые повторяли одни и те же ошибки из года в год, подобно тому, как он из года в год повторял в одних и тех же выражениях свои наставления.

Пока он стоял, сложив руки на груди, и говорил о том, как важно не смотреть в пол во время танца, Бану на цыпочках выбежала из зала и помчалась в раздевалку мимо удивлённых новичков, пытавшихся танцевать в коридоре. Рука кровоточила, и кровь никак не хотела сворачиваться, словно вопреки всем законам природы у Бану вдруг началась гемофилия.

– Плохо, да? – вопросил тихий голос за её спиной. Бану резко обернулась и увидела юношу с белой, как гипс, кожей, на щеках окрашенной нежным туберкулёзным румянцем, и ясными глазами под высокими бровями, придающими ему возвышенный вид лика с иконы.

– Это женская раздевалка.

– Но ты же не раздеваешься.

– Я могла бы и раздеваться.

– В середине урока? Тогда мне бы повезло, а тебе – нет. – Юноша криво улыбнулся, правда, его эта кривая ухмылка ничуть не испортила. Он порылся в кармане брюк и вытащил большой носовой платок.

– Вот, возьми.

Поколебавшись, Бану взяла платок и приложила к царапинам. Платок побагровел и потяжелел.

– Интересно, почему так… – растерянно спросила она скорее себя, чем неожиданного свидетеля.

– Тут может быть всё что угодно, – загадочно ответил юноша. – Меня зовут Кафар, если тебе интересно.

– Мне не интересно. – От огорчения Бану стала совсем неучтивой. Кафар тяжело вздохнул.

– Советую вернуться на урок, а то Он разозлится.

Тут, как по заказу, в коридоре зазвенел, отскакивая от стен, зеркал и голов, голос Веретена. Увидев Бану, выскакивающую из раздевалки, Веретено драматически, чтобы слышали все, закричало:

– Так, я не понял, ты куда ушла?!

– Ну я же сказала, что мне очень надо. – И, нагло посмотрев ему прямо в глаза, Бану прибавила вполголоса: – Вы такой хорошенький, когда злитесь.

Он моментально смягчился, и на лице его отразилось довольство.

– Разве я злюсь? Я же не злюсь. – Он взял Бану под ручку, и вместе они вернулись в зал. Кафар, оставшийся в раздевалке, вытянул из того же кармана платок, точь-в-точь такой же, как первый, и приложил его к сочащейся сукровицей открытой ране на своей ладони, которую Бану почему-то не заметила.

Сабина нашла себя. «Из тебя выйдет отличная тангера», – сказала ей как-то раз отставная балерина и не покривила душой. Для того чтобы танцевать хорошее танго, нужно быть обуреваемым дикими страстями, а уж этого-то у Сабины хватало в избытке. Каждый раз, танцуя с новым партнёром, она представляла себе шефа, этого бесчувственного потаскуна, который в этот самый момент наверняка развлекался со своей «невестой», как её издевательски называла про себя Сабина. Её танго было отчаянным воплем отвергнутой любви, криком неутолённого желания, шипением безумной ревности. Учитель внимательно наблюдал за ней, прикидывая, какую выгоду можно извлечь из её таланта. Сначала он смотрел издалека, потом, когда сложные движения уже не смущали Сабину, он снизошёл до постоянных танцев с нею, стремясь развить её способности как можно скорее. Она уважала его. Он казался приветливым и порядочным (не то что предмет Сабининой любви!). Он проявлял заботу и внимание, делал ей комплименты, в которые Сабине так хотелось верить, хотя любому другому была очевидна их преувеличенность. Иногда Сабине хотелось прийти к нему в кабинет, как многие, и поделиться своими горестями. Ей казалось, что он обязательно найдёт время, чтобы выслушать её, утешить, дать добрый совет. Обычная подозрительность изменяла ей, когда она смотрела на Учителя, тёплого и мягкого, как свежий хлеб.

Раньше она с трудом покидала офис, где всё напоминало о любимом, даже если сам он где-то бегал. Теперь, по крайней мере дважды в неделю, она спешила, кидая в сумку свои вещи, и бежала вниз по лестнице тринадцать этажей. С лифтом у Сабины были связаны страшные воспоминания из детства. Однажды, когда ей минуло лет семь, она застряла в лифте с незнакомым мужчиной, и тот – вот ужас! – включил магнитофон, который таскал с собой, и слушал песни одного из местных популярных певцов битых полтора часа, пока Сабину не спасли. Сабина ничего не знала о судьбе обвиняемых в терроризме, попавших, скажем, в тюрьму Гуантанамо, но если бы узнала, то поняла бы, каково им было терпеть пытки музыкой. С тех пор она никогда не садилась в автобусы, избегала такси, а к лифтам близко не подходила, даже зная, что вероятность снова застрять в лифте с человеком-магнитофоном стремится к нулю. Таким же был при жизни отец Сабины – всегда, садясь в такси, приказывал вырубить радио, особенно если в репертуаре был кто-то из представителей местной эстрады – мужчины, поющие такими голосами, словно всю жизнь мечтали попасть в хор кастратов, и женщины с прокуренным контральто, которых некоторые иностранцы принимают за трансвеститов. Однажды – хорошее было время – они всей семьёй и с друзьями поехали отдыхать в Алтыагач, нашли там отличный ресторан с шашлыками, но, к сожалению, ещё и с музыкантами, которые, увидев единственных посетителей, радостно принялись ублажать их слух неизбежными хитами. Тогда отец Сабины недолго думая встал из-за стола, подошёл к музыкантам и, протягивая им деньги, в пересчёте на нынешнюю валюту не меньше ста манатов, сказал:

– Возьмите деньги и больше не играйте.

Любовь Сабины стала как будто спокойнее, хотя отчаяния не убавилось. Странно, но ей ни разу не пришло в голову соблазнить шефа, который, в общем-то, был лёгкой добычей. Она даже не красилась и не стремилась одеться попривлекательнее. Какой-то вредитель в детстве вбил в лохматую голову Сабины, что женщина должна быть порядочной, заботливой и доброй, а красота и ухоженность – удел стервозных дур. К сожалению, добротой, которая, подсвечивая глаза изнутри, и вправду сильно украшает некоторых в остальном не привлекательных особ, Сабина была обделена с рождения. Это сразу становилось ясно при взгляде на её крючковатый нос и тонкогубый рот, сжатый так плотно, что в него нельзя было бы просунуть и лезвия. А от её нежности хотелось бежать на край света. Собственно, в этом и крылась тайна её безответной любви. Подобно грифу, который парит над одиноким путником, плетущимся по пустынной местности, она кружила вокруг шефа, выжидая, пока жертва сдохнет и можно будет насладиться пиршеством. Сабина всегда брала людей измором, будь то друзья или враги из ЖЭКа.