Ширин Шафиева - Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу [litres]

Появление Гюнай внесло некоторое оживление. Дети начали дёргать матерей за юбки и показывать на неё пальцем: «А что случилось с тётей?» Кто-то прошептал: «Вай, биябырчылыг [13] Позор (пер. с азерб.). ». Гюнай залилась слезами пуще прежнего, родственницы окружили её стеной. На шум из кабинета вышла медсестра, оглядела посетителей и объявила:

– Гюнай.

Молодой человек, страдавший язвой желудка и приходивший уже в третий раз, устроил грандиозный скандал и потребовал вернуть ему деньги. Покорное стадо, ожидавшее снисхождения от врача, очень удивилось такой наглости.

– О, Наргиз, дорогая! – Врач обрадовался, увидев старую знакомую. – Сколько лет, сколько зим. Редко видимся с тобой, вот обидно, что только по таким плохим поводам. Что с твоей внучкой? Гюнай, где ты, краса-а-а… Хм. Да. Понятно. Сколько тебе лет?

– Двадцать пять.

– Сильные стрессы были?

– Н-нет.

Врач почесал лоб. В глубине души он был доволен, что ему довелось наблюдать такой интересный случай, и решил из профессионального тщеславия докопаться до сути проблемы.

– Ну что, – бодрым голосом заключил он, потирая руки, как муха. – Сдаём все анализы, посмотрим, что к чему. Вы, главное, не переживайте.

И э-э-э… – Он замешкался, потому что почувствовал: от него ждали конкретных рекомендаций. – Спать побольше, не переутомляться, не нервничать. Есть лёгкую пищу, но вовремя. Всё будет хорошо.

Так началось паломничество Гюнай по разным кабинетам. За кругленькую сумму результаты анализов подготовили в рекордно быстрый срок, но проанализировать сами результаты никто был не в силах. Строго говоря, всё оказалось в полном порядке, не считая мелких нарушений, которые всё же не могли привести к таким катастрофическим последствиям. Знакомый бабушки, разведя руками, послал Гюнай к эндокринологу, тот, в свою очередь, направил её к невропатологу, который долго и озадаченно выстукивал её колени, словно надеялся найти там клад, а затем посоветовал идти к гинекологу, от чего Гюнай наотрез отказалась, хотя гинеколог и была женщиной. На все обследования ушло не меньше недели, так что попытка следовать рекомендации врача и не перенапрягаться была обречена на провал. Больше всего злило Гюнай то, что она не могла пойти на сальсу – не в таком же виде, да и сил не оставалось. Халил как-то раз, взглянув на жену повнимательнее, сказал:

– Ты переутомляешься, наверное, что-то плохо выглядишь.

Гюнай словно приросла к полу. Он что, слепой или ненормальный? Ответ был гораздо проще – Халил погряз в своей рутине настолько, что способность воспринимать новое и необычное у него атрофировалась, он стал эмоциональным импотентом. Работа, официальная и добавочная, высосала из него остатки сил, его трепыхание с целью заработать побольше денег, чтобы стать счастливым и благополучным, напоминало попытки насекомого, попавшего в паутину, выбраться, отчаянное размахивание крылышками, умножающее липкие путы. Он купил большой телевизор, но ему некогда было его смотреть. Он дарил жене красивые выходные платья, но ему некогда было выйти с ней в свет.

«Может, всё не так заметно? – Гюнай изучала себя в зеркале. – Если накраситься посильнее… Сойду за сорокалетнюю. В конце концов, никто не знает, сколько мне лет. А Он… Он меня и не помнит вообще».

С каким-то кровожадным остервенением она принялась выщипывать брови, пока они не превратились в шеренгу удивлённых одиноких волосков, не понимающих, что они вообще делают на этом лице. Следующим решительным шагом было создание густой чёлки, которая хоть и не подошла Гюнай, но прикрыла её покрытый канавами морщин лоб. Так. Обвисшую шею можно спрятать под водолазкой, правда, Гюнай не выносила водолазок и свитеров со стоячими воротниками – они душили её. Потом Гюнай накрасилась как можно ярче, наклеила ресницы и стала похожа на печальную престарелую проститутку, собирающуюся в свой прощальный рейд по беспокойным ночным улицам. Она себе понравилась. В конце концов, молодость никогда не была её главным достоинством.

Ребёнок, глядевший ей вслед из-за решётки кроватки, как заключённый вслед освобождённому, вдруг открыл рот и неподобающе отчётливо произнёс в пустое пространство:

– Мама старая.

Бану гневалась. Они с Вагифом никак не могли прийти к консенсусу по поводу музыки для выступления. Партнёр был одержим какой-то странной манией подражать всем подряд, особенно чемпионам мира по сальсе. У одной пары он хотел позаимствовать музыку, у другой – весь танец. Бану, страдавшая болезненным индивидуализмом, выходила из себя и шипела: «А что в этом танце будет от нас?» Когда они наконец с большим трудом нашли песню, устроившую обоих, и предоставили её на одобрение Веретена, оно заявило, что музыка слишком сложная. Тут у Бану опустились руки, и она подумала, что пусть будет так, как он скажет. Только Веретено ничего конкретного не говорило. Ему и правда было безразлично, кто победит, – любимчиков он не заводил, несмотря на то что в определённых обстоятельствах мог оказывать кому-то особое внимание (например, если надо было уломать человека поучаствовать в чемпионате).

Однажды, в ходе жаркого творческого диспута, Бану так рассвирепела, что даже повысила голос, чего никогда не делала в разговорах с посторонними и малознакомыми людьми. Веретено выскочило из кабинета, как чёрт из табакерки, и, посмотрев на Бану с Вагифом, предупредило:

– Если вы не победите, она тебя убьёт!

– По-вашему, я так жестока?

– Ага. Маленькая садистка! – Веретено произнесло это с удовольствием, его тёмные глаза радостно засверкали.

И Бану постаралась стать очень ласковой с Вагифом. А то этому Веретену ещё бог знает что может прийти в голову. Пустые черепа – отличный приёмник для любых случайных мыслей, витающих в нездоровом воздухе большого города, а Веретено в этом смысле очень походило на кошек: если что-то втемяшивалось в его голову, вытрясти это оттуда было уже невозможно.

В тот день Бану вошла в кабинет, чтобы заплатить, как обычно, за следующий месяц – сказать по правде, она готова была вносить какую угодно оплату хоть каждый день, лишь бы только иметь возможность приходить лишний раз к Учителю. Пока он принимал посетителей, которые лезли к нему с самыми абсурдными вопросами, Бану разглядывала кабинет, облокотившись о косяк двери, и всегда находила в нём что-нибудь новое. Одно время на столе стояли два рога в металлической оправе на подставочке, так что Бану с трудом сдерживала себя, чтобы не спросить: «Какие чудесные рога, это вам друг подарил?» Потом, видимо, кто-то так и сказал, потому что рога исчезли, уступив место подарочному письменному набору, которые очень любят приверженцы дешёвой роскоши. Ещё в комнатке стоял облезший буфет, забитый конфетами, стаканами, почётными грамотами Веретена, его фотографиями в обнимку со старыми хрычами и прочим хламом. Другой шкаф был глухим и вызывал у Бану жгучее любопытство: она практически не сомневалась в том, что там хранится скелет.