Ширин Шафиева - Сальса, Веретено и ноль по Гринвичу [litres]

Вся стена была густо увешана чем-то, что в первую секунду напомнило Бану уже хорошо сформировавшихся абортированных младенцев. Или корни женьшеня с отскоблённой шкуркой. Бану боялась пошевелиться, боялась сделать шаг в ту сторону, а Кафар, как назло, исчез. «Ну же, смелее, – сказала она себе, – я ведь и так уже знаю, кто он такой».

И она пошла. Шаг за шагом стена приближалась, и всё чётче Бану видела пучки волос, маленькие глазки, безвольно повисшие ручки. Сколько же их было? Несколько сотен. Все разные, и у всех удивленные, испуганные лица, на некоторых пришпилены фотографии, взятые прямиком из социальных сетей, кое-кто уже покрылся плесенью. Маленькие восковые куколки, вылепленные его руками, такими горячими, что в них плавится не только воск, но и человеческие тела. Бану медленно брела вдоль скорбных рядов, и ей казалось, что она даже узнаёт лица. Вот эта куколка, из которой выдернули все волосы, – Джафар, который облысел в юном возрасте без видимых причин, зато ни один волосок не упал с тех пор с головы Учителя. Это несчастное существо с паклей на голове – Эсмеральда, добрая старая дева, иглами пронзено её лоно, и не может она хотеть ни одного мужчину, кроме Веретена. Все эти люди, что увивались вокруг него, как спутники вокруг Юпитера, увлечённые силой его непреодолимого притяжения. Одинокие, неудавшиеся, никому не нужные, они с горящими глазами и застывшими лицами снова и снова приходили на уроки танцев, и Учитель согревал их теплом своего тела, зализывал их гноящиеся раны своим медоточивым языком, ласковым своим участием он создавал для них иллюзию их важности. Он словно говорил им: «Смотрите, вы можете быть прекрасными, даже если вы некрасивы, совсем как я!» И они верили ему. Мужчины перенимали его манеры, повторяли его плоские шутки. Но в их исполнении все эти щипки за щёчки, тычки под рёбра выглядели грубыми деревенскими заигрываниями, а в их устах его шутки начинали в полную силу искриться своей невообразимой тупостью. Он, ничего не скрывая, продолжал оставаться недосягаемым идеалом, к которому стремились мужчины и к которому страстно льнули женщины. Все подчинены, все околдованы, у всех марево перед глазами. Страшная догадка заколола у Бану в голове, и ноги сами понесли её быстрее – где я, где я, где я? Она металась от фигурки к фигурке, вглядываясь в потёкшие личики, пытаясь найти себя, узнать, и боялась найти себя, боялась узнать себя в уродливом чучеле, в какой-нибудь кошмарной восковой пародии, и боялась не узнать себя, ведь она считала себя такой хорошенькой! «Где я, где я, где я?!» – Все куклы слиплись в один огромный ком, и этот ком выл, гримасничал и смеялся над ней. От тёмного колдовства у Бану закружилась голова, и её швырнуло к стене, в липкие, жирные, колючие объятия её знакомых и незнакомых. Уколы привели Бану в чувство, и она отпрянула.

– Теперь ты знаешь! – воскликнул неожиданно появившийся Кафар.

– Да, – хрипло ответила Бану. Кафар легко вздохнул.

– Со мной происходит что-то странное, – прошептал он. Бану взглянула на него и увидела, что он становится всё прозрачнее. – Я исчезаю! – Он посмотрел на Бану огромными испуганными глазами и протянул к ней руки. Она рванулась ему навстречу, но не успела: её пальцы поймали лишь воздух, ставший очень холодным в том месте, где Кафар только что стоял. Бану застыла на месте и попыталась проанализировать исчезновение духа, чтобы оттянуть момент, когда придётся снова повернуться лицом к той стене. Мёртвые остаются в этом мире для того, чтобы исполнить какую-то миссию. Наверное, предназначением Кафара была передача его знания кому-то из живых. Теперь она, Бану, знает правду, и Кафар больше не нужен.

Откуда-то с потолка вдруг с грохотом сорвался поток воды. Частично вода осталась на полу, частично ушла через зарешеченный сток. Бану машинально заглянула в него: из черноты веяло холодом подземелий. Она снова посмотрела на стену с куколками. «Я никогда не найду здесь себя», – обречённо подумала она и рванула прочь из этого места. У двери остановилась. Осторожно взявшись за занавеску, отодвинула её на несколько сантиметров и увидела, что раздевалка не пуста. Там был мальчик, один из безликих, он переодевался к уроку. Некоторое время Бану следила за ним, потом он наконец вышел. Бану выскочила из своего укрытия и выбежала из раздевалки, даже не заботясь о том, что её могут увидеть.

В женской раздевалке, на её счастье, никого не было. Бану поглядела на себя в зеркало: зрачки расширены, губы белые, капли пота на лбу. Всё как всегда, её обычный чокнутый вид. Веретено вряд ли заметит разницу. У неё возникло искушение покинуть это проклятое место, но тогда она не смогла бы уже никогда вернуться за своей куклой и навеки осталась бы рабой колдуна.

Она вспомнила пляжные фотографии. Все простирают к нему руки. Культ личности. Фанатичные вопли. Будь Веретено злее и храбрее – и в его честь запылали бы костры. Но ему достаточно было обожания горстки людей, угнетённых собственной неполноценностью, ему хватало его шутовской короны из фруктов и пальмовых листьев, которую возложили на него подданные его маленького королевства. Что же, теперь понятно, почему она, такая умная и привередливая, полюбила этого троглодита, который и двух слов-то связать не мог!

Было обидно до слёз, что она позволила так глупо себя околдовать. Бану всегда считала себя человеком с непреклонной волей, которую не погнуло бы никакое колдовство (в которое она не очень-то и верила). О, все её прекрасные сны, куда Веретено вползало, словно гадюка, извиваясь всем своим шёлковым телом и всей своей скользкой душонкой! Неужели он видел всё, что видела она, и смеялся над ней, холодно глядя на неё своими чёрными глазками в форме шекербуры!

«Надо обыграть его в его же игре», – злобно подумала Бану. На какие-то несколько мгновений ей показалось, что знание уже сработало как антидот и она больше не любит Веретено, а ненавидит его всей душой. Но потом, увидев его хватающим за бока какую-то перезрелую красотку, поняла, что ненависть любви вовсе не помеха, тем более любви, вызванной тёмной магией. Ей захотелось убить его, а потом и себя. «Вот был бы фокус, – усмехаясь, сказала себе Бану. – Мы бы прославились. Кармен по-азербайджански. Ревнивая девственница убивает Учителя-шлюху. Но до чего же банально!»

Веретено снова как-то незаметно оказалось возле неё. Он положил ей на шею руку, тяжёлую и горячую, как туша только что забитого быка.

– Ну что, готова танцевать?

Бану смерила его взглядом, полным ненависти и презрения (как ей самой казалось), и брезгливо взяв его руку за запястье, скинула её со своего плеча. В его глазах что-то озорное, живое потухло и умерло.

– А у вас глаза вовсе не чёрные, как мне казалось, а обычные карие, – нахамила Бану в довершение всего.