Стивен Кинг - Кладбище домашних животных [litres]

Луис успокаивал ее, обнимал и успокаивал. Он чувствовал, как ее слезы капают ему на воротник, чувствовал, как она прижимается к нему грудью. Мисси спросила, где Рэйчел, и Луис ответил, что она отдыхает. Мисси пообещала ее навестить и сказала, что если нужно, она всегда посидит с Элли. Луис поблагодарил ее.

Она отошла от него, все еще шмыгая носом и вытирая покрасневшие глаза краешком черного носового платка. Направилась к гробу, но Луис ее окликнул. Распорядитель похорон, чьего имени Луис даже не помнил, сказал, что все гости должны расписаться в книге, и он, черт возьми, проследит, чтобы они расписались.

Таинственный гость, будь любезен, поставь свою подпись , подумал он и чуть было не рассмеялся пронзительным, истерическим смехом.

Но когда он увидел скорбные, убитые горем глаза Мисси, смеяться сразу же расхотелось.

– Мисси, ты не распишешься в книге? – спросил он и добавил, потому что ему показалось, что надо сказать что-то еще: – Для Рэйчел.

– Конечно, – ответила она. – Бедный Луис, бедная Рэйчел.

И Луис вдруг понял, что она скажет дальше, и почему-то ему стало страшно; но они все равно будут сказаны, эти слова, неотвратимые, как черная пуля из пистолета убийцы, и он знал, что в ближайшие бесконечные полтора часа эта пуля сразит его еще не раз, а потом снова и снова, днем, когда раны, полученные утром, еще не прекратят кровоточить.

– Слава Богу, он хотя бы не мучился, Луис. Все случилось так быстро.

Да, быстро . Ему хотелось произнести это вслух и посмотреть, каким будет лицо у Мисси, когда она это услышит. Все было быстро, даже не сомневайся, поэтому Гейдж и лежит в закрытом гробу, с ним уже ничего нельзя было сделать, даже если бы мы с Рэйчел не возражали против того, чтобы наряжать мертвых родственников, как манекены в универмаге, и разрисовывать им лица. Все было быстро, моя дорогая Мисси, вот он выскочил на дорогу, а уже в следующую минуту лежал на асфальте, только дальше, у дома Рингеров. Он ударил его и убил, а потом протащил по дороге, но ты лучше верь, что все было быстро. Ярдов сто, если не больше. Длина футбольного поля. Я бежал за ним, Мисси, я его звал, как будто думал, что он еще жив, а ведь я врач! Я пробежал десять ярдов, и там была его бейсболка, я пробежал двадцать ярдов, и там была его кроссовка со «Звездными войнами», я пробежал сорок ярдов, и к тому времени грузовик уже съехал с дороги, прямо на поле за сараем Рингеров. Люди выбегали из домов, а я все выкрикивал его имя, Мисси, я пробежал пятьдесят ярдов, и там был его свитер, вывернутый наизнанку, семьдесят ярдов – и там была вторая кроссовка, а потом уже Гейдж.

Внезапно мир сделался серым, как голубиные перья. Перед глазами все поплыло. Очень смутно Луис осознавал, что угол подставки, на которой лежала книга, врезался ему в ладонь, но это было единственное ощущение.

– Луис? – Голос Мисси. Откуда-то издалека. В ушах шумело, и этот шум был похож на воркование голубей. – Луис? – Теперь уже ближе. Встревоженный голос. Мир вновь обрел четкие очертания. – Что с тобой?

Он улыбнулся.

– Все нормально. Со мной все в порядке, Мисси.

Она расписалась за себя и своего мужа – мистер и миссис Дэвид Дандридж, – круглым старательным почерком; потом добавила адрес – дом 67, Олд-Бакспорт-роуд, – взглянула на Луиса и тут же отвела глаза, словно жить рядом с дорогой, на которой погиб Гейдж, само по себе преступление.

– Держись, Луис, – прошептала она.

Дэвид Дандридж пожал ему руку и пробормотал что-то нечленораздельное, его большое, выпирающее наружу адамово яблоко ходило вверх-вниз. Потом он поспешил вслед за женой, чтобы, как положено по ритуалу, подойти к гробу, сделанному в Сторивиле, штат Огайо, где Гейдж никогда не бывал и где его никто не знал.

Следом за Дандриджами пришли все, потянулись скорбной колонной, и Луис встречал их, принимал их рукопожатия, их объятия и слезы. Воротник его рубашки и верхняя часть рукавов его темно-серого пиджака очень скоро весьма ощутимо намокли. Запах цветов – запах похорон – заполнил собой все пространство. Этот запах Луис помнил с детства: сладкий, насыщенный, погребальный аромат цветов. Ему сказали, что Бог милосерден и Гейдж не мучился, тридцать два раза (он считал про себя). Ему сказали, что неисповедимы пути Господни, и чудеса Его нам неведомы , двадцать пять раз. Шествие замыкало он сейчас с ангелами на небесах – в общей сложности двенадцать раз.

Луиса начало пронимать. Вместо того чтобы потерять всякий смысл от многочисленных повторений (как это бывает с твоим собственным именем, если повторить его сто раз подряд), эти слова с каждым разом проникали все глубже и глубже, пробирая его до печенок. К тому времени, когда приехали его тесть с тещей, Луис уже чувствовал себя измордованным боксером на ринге.

Его первой мыслью было, что Рэйчел права – еще как права! Ирвин Гольдман действительно постарел. Ему исполнилось… сколько? Пятьдесят восемь? Пятьдесят девять? Сегодня он выглядел на все семьдесят. Он был до смешного похож на премьер-министра Израиля Менахема Бегина с его лысиной и очками с толстыми стеклами. Вернувшись домой после Дня благодарения, Рэйчел сказала Луису, что ее отец сильно сдал, но Луис не думал, что тесть сдал настолько . Хотя, наверное, тогда все было еще не так плохо. Тогда старик еще не потерял внука.

Дори шла рядом с ним, ее лицо скрывалось под двумя – может быть, даже тремя – слоями черной вуали. Ее волосы были выкрашены в модный платиновый цвет с синеватым отливом – любимый цвет пожилых леди из американского высшего общества. Она держала мужа под руку. Из-под плотной вуали Луису был виден только блеск ее слез.

Внезапно он решил, что настало время забыть о прошлом. Что было, то прошло. Луис больше не мог выносить груз былых обид и вражды. Он вдруг сделался слишком тяжелым – груз всех этих банальностей, накопленных за долгие годы.

– Ирвин. Дори, – пробормотал он. – Спасибо, что пришли.

Он протянул руки вперед, как бы желая одновременно пожать руку отцу Рэйчел и обнять ее мать, или, может быть, даже обнять их обоих. Как бы там ни было, он почувствовал, что глаза защипало от слез – впервые за все это время он готов был расплакаться, – и в голове промелькнула безумная мысль, что сейчас они забудут все прошлые разногласия, что Гейдж в своей смерти подтолкнул их в объятия друг друга, как это бывает в сентиментальных дамских романах, где смерть примиряет давних врагов, где она предполагает нечто более конструктивное, чем эта страшная, неизбывная боль, что терзает тебя и никак не уймется.

Дори шагнула к нему и даже начала поднимать руки, словно тоже хотела обнять Луиса.

– Ох, Луис… – сказала она и добавила что-то еще, но Луис не расслышал, что именно, а потом Ирвин Гольдман оттащил жену назад. На мгновение все трое застыли живой картиной, которую никто не заметил (кроме, может быть, распорядителя похорон, скромно стоявшего в самом дальнем углу зала; Луис подумал, что дядя Карл тоже наверняка бы заметил): Луис с протянутыми руками, Ирвин и Дори Гольдман – прямые и окостеневшие, как фигурки жениха и невесты на свадебном торте.