Ольга Птицева - Брат болотного края [СИ]

Взгляд этот поменялся в ту же секунду, когда она последней из бегущих шагнула на хвойный ковер. Лес зашумел, приветствуя ее. Он был повсюду. Высокий, непроходимо густой, пахучий, влажный, живой. Скрывающий в себе все что угодно, только не тропу, которая на рассвете привела бы их к дороге.

Аксинья.

Лобная поляна тускло светилась серебром. Это луна рассеянно роняла на нее мерцающие лучи, не понимая, как же так скоро прошел день, как же так быстро наступила ночь. Когда творишь большую ворожбу, время ускользает сквозь пальцы, сам не замечаешь, что стареет мир, что иссыхаешь сам. Отогнали бурю — вот и половина дня истлела. Пролили кровь за чужую жизнь — вот и вторая ушла в никуда.

А теперь Аксинья стояла на коленях, чувствуя под собой колкую хвою и палую листву, а ночь вступала в свои права, окутывая ее темнотой. Было время, когда тьма леса приносила покой и чувство невероятной силы. Тогда Аксинья была молода. Кожа ее была гладкой, тело — горячим и податливым, но разум уже заострился, а душа очерствела. Это было время ее ведьмачества, время заговоров и обрядов, время, когда лес принимал ее Матушкой, любил и благоволил ей. Сколько ночей она провела тут, нагая, с пальцами, перепачканными землей и кровью? Лучших ночей всей ее жизни. Ни вспомнить, ни подсчитать. Но одну из них Аксинья желала бы, да не могла забыть.

Мерзкая девица понесла. Это стало понятно на рассвете, когда Батюшка растворился в утренней дымке леса, а Полина вернулась в дом, пряча под растрепанными космами горящие щеки. Аксинья ждала ее на крыльце. Стояла там, как вкопанная, не видя ничего, не слыша. Просто ждала, чтобы посмотреть в наглые глазища молодой жены да плюнуть ей в лицо едким словом.

«Ты пустая! — придумывала она обвинения. — Ты не родишь ему, так уходи! Сколько лет ты здесь? Пять? Семь? Десять? И не понесла еще. Ты даже не выкинула ни одного, ты просто не можешь. Лес не дает тебе права здесь оставаться. Уходи, проклятая тварь, уходи! Я сама рожу, я могу еще! Я! Могу!»

Она твердила это, цепляясь сведенными пальцами за резную балку крыльца. А сама представляла, как схватит голые плечи названной сестры, как оставит синие пятна на ее фарфоровой коже.

За спиной крепко спал дом. Утробно похрапывала Глаша, прижимая к себе голые пятки Стешки, — девка выросла, а все прибегает к ней по ночам греться да плакаться. А в девичьей спальне осталась полоумная Фекла: лежит, наверное, слюни пускает, косами подтирается. Правильнее было отдать ее лесу, оставить там, позволить начатому завершиться, но Батюшка поступил иначе, отобрал любимую дочку у спящего, и теперь жить им всем да вздрагивать. Кто скажет, какая беда придет в ответ на такое оскорбление?

Аксинья фыркнула, чуя, как приближается к поляне молодая жена — неторопливая, сонная, утомленная. Небось, лежать под стариком не так сладко, как племянничка названного седлать? Небось, у волчонка губы слаще да силы больше. Небось, глаза свои бесстыжие закрывает, пока Хозяин над ней старается, и представляет зверя молодого.

Мысли эти наполнили Аксинью нестерпимым жаром, еще чуть, и запылала бы трава под ногами. Но не вправе Матушка гневаться так сильно, мстить — да, ненавидеть — пожалуйста, но будь добра оставаться достойной имени своего. Коли имя — последнее, что тебе осталось.

Сына в доме не было. Он бродил где-то в лесу по своим тропам, не встречаясь с Батюшкой. Все надеялся отыскать впотьмах Феклу, ту, что осталась в чаще, привезти ее, привязать к телу, словом, сотворить ворожбу, никому не подвластную. Глупый мальчишка всегда считал себя лучше других.

Оставался еще один. Он беззвучно спал сейчас в горнице — тонкий, почти прозрачный, не способный ни ворожить, ни заговаривать. Только хлеб печь, да и тот рыхлый. Сколько бы ни рожала Глаша, а все мимо. Бедная баба, глупая баба. Дал бы лес еще один шанс ей, Аксинье, все бы вышло по-иному. И выйдет. Вспомни только Батюшка, что есть у него самая первая, самая главная жена. Да перестань тратить ночи на пустую утробу смазливой девицы.

Когда Полина добралась до крыльца, Аксинья почти успокоилась. Гнев — не ее стезя, гнев — удел слабых. Тех, кто и родить не может, только скакать на чужих мужьях. Да на сыновьях чужих.

— Не спится, Матушка? — спросила Поляша, подойдя совсем близко.

В рассветном солнце она будто светилась изнутри ласковым женским светом. Аксинья почувствовала, как вмиг стали мягкими ноги.

— А тебе, гляжу, и дома не сидится? — ответила она, стараясь, чтобы голос не дрогнул.

«Ерунда, ерунда, быть не может!» — металось в голове.

— Батюшка меня позвал, сказал, роса больно сладкая в лесу, жаль ее упускать… — И потупилась, как девчонка, щеки порозовели, руки сжали подол, который Полина подняла, чтобы не намочить о траву.

Белая ткань собралась на животе, округляя его, и Аксинья завыла бы подбитой горлицей, если бы горло не перехватил страх. Она спустилась с последней ступеньки и оказалась с сестрицей лицом к лицу.

— И как?.. — вырвался из пересохших губ свистящий шепот. — Не обманул он тебя? Сладка роса?

Полина вздрогнула, но не отошла, только в испуге прижала к себе подол еще плотнее.

— Чего молчишь, когда Матушка тебя спрашивает? — Аксинья была готова вцепиться мерзавке в шею, но руки стали тяжелыми, не поднять.

Почувствовав ее беспомощность, Полина осторожно выпрямилась, посмотрела на сестрицу и склонила голову, будто оценивая. Солнечные лучи блестели в медных волосах. Она была красива так, как бывает природа в начале весны, когда в ней зачинается новая могучая жизнь.

— Чего уставилась? — прохрипела Аксинья.

— У меня будет сын, — ответила Полина, не спрашивая, а утверждая. — У меня будет сын! — Ее глаза округлились, щеки вспыхнули.

— Что ты несешь?.. — начала Аксинья, но воздуха не хватило.

— Я не знала… Я подумать не могла… — Полина прижала ладони к животу, ткань подола делала его круглым, будто дитя уже готовилось появиться на свет. — Но ты… Ты это почуяла, потому и вышла меня встречать! У меня будет сын!

— Молчи…

Но Полину было не остановить: она засмеялась, откинув голову, распахнула объятия, словно желая охватить ими весь лес, ткань упала к ее ногам, но круглый живот, которого еще не могло быть, незримо остался с ней. Она смеялась, кружась, как сумасшедшая, а Аксинья смотрела на нее, и надежда медленно умирала в ней. А с надеждой — и остатки того, что принято называть душой.

— Замолчи, я тебе говорю! — не выдержала она наконец, схватила девку за руку, заставила остановиться, но та легко вырвалась и вдруг отвесила сестре звонкую пощечину.

— Не смей меня трогать, гадюка! — выплюнула она, продолжая счастливо улыбаться. — Нет у тебя надо мной больше власти. Я рожу ему сына! Того самого сына, поняла?