Анна Кудинова - Санки [litres]

Я зажмурился. Не потому, что хотел проигнорировать стража порядка, а попросту боялся увидеть глаза кухарки на лице сержанта.

– Эй, ты вообще живой? – он потряс меня за куртку и бросил обратно в снег, словно гадкого щенка. – Странный, весь сжался, – сержант пнул меня ногой, схватил за рукав и потащил к машине. Всю дорогу меня трясло, я сидел зажмурившись до самого участка, приоткрыл глаза, лишь когда мы проезжали школу, чтобы убедиться, что санки на месте, но ничего не разглядел в темноте.

– Везем подростка, нашли в канаве, обдолбанный какой-то, весь трясется, не разговаривает, глаза не открывает, нос перевязан, лицо опухшее, – передавал сотрудник по рации.

Все, что они сказали, было неправдой, но я не стал возражать по понятным причинам, а просто проглотил это вместо маминого вкусного завтрака, который она уже наверняка готовила, думая, что я сплю в комнате. Меня выгрузили, провели в коридор и сдали, словно ненужную вещь. На улице начало светать, я немного согрелся, и дар речи вернулся ко мне. Сотрудники, которые находились в отделении, были со мной более приветливы и обращались как с ребенком, а не как с грязным, «обдолбанным» щенком, что расположило меня к общению. Я назвал свое имя и телефон, после чего начал отсчитывать про себя от одного до тысячи, на 963 дверь распахнулась – мама вбежала первой, папа следом за ней. На них обоих виднелась пижама под верхней, неаккуратно застегнутой одеждой. Мама замахнулась рукой, я зажмурился, но ничего не почувствовал, кроме шлепка в воздухе. Папа успел перехватить мамину руку, он сжимал ее так сильно, что рука побелела, а на запястье выступили синие вены, в них пульсировала горячая кровь, разносящая огромную дозу спонтанно выброшенного адреналина. Они ругались так сильно и откровенно, как никогда, и все это из-за меня. Я готов был стерпеть удар, даже два, даже ботинком по лицу, если бы это помогло успокоить ее, ведь удары пройдут, а вот сказанные слова останутся навсегда…

Ненужный груз, «обдолбанного щенка», или попросту сказать – меня, выдали домой. Всю дорогу я ехал молча, папа нервно подкашливал и продолжал комментировать поведение мамы, упрекая ее в совершенных ошибках, касающихся меня, о которых я даже не помню, он вытаскивал их из недр моего далекого младенчества. Она злилась и выдавала в его сторону в десять раз больше, набирая в грудь воздуха, перед тем как заговорить, это напомнило мне случай в деревне, когда перевернулась навозная бочка и из нее вытекла тонна дерьма. Воняло на всю улицу дней пять, пока все это не смыло сильным проливным дождем. Скорее бы и в нашем маленьком семейном мире пролил сильный прохладный дождь и заглушил эти разрушительные крики.

Дома мне устроили настоящий допрос, но бинт на моем лице все еще защищал меня словно шапка-невидимка, хоть и держался на мне уже одной стороной. Я нежно пригладил его обратно к носу и уверенно заявил:

– Я ничего не помню, ничего!

– Как? – возмущенно спросила мама. – Вообще ничего? – она так раздухарилась этим утром, что на ее лице лопнуло несколько красных сосудиков, так уже было с ней однажды.

– Ничего вообще, – разочарованно покачал я головой.

– Ну а нас ты помнишь? – подключился папа, задав, как мне показалось, глупый вопрос.

«Вас помню, но отдельные моменты лучше бы забыл», – подумал я про себя.

– Помню, конечно! – ответил я папе.

Игра в «помню – не помню» продолжалась до полудня, после меня накормили и отправили спать. Я лег, глаза сами закрылись от усталости, но заснуть сразу не удалось, угрызения совести жалили меня словно рой ос, пробравшийся ко мне под одеяло. Может, зря я привязал санки к ручке, да еще так крепко, мне вспомнилась несчастная постанывающая морда таксы, что стоит привязанная у магазина каждый раз, когда ее хозяйка удаляется за покупками. Может, надо было занести их в школу и оставить на кухне? Там бы они отогрелись и спокойно дождались хозяйку. Рой ос под одеялом бросился в атаку с новой силой. Я вжался в матрац и закрылся подушкой, чтобы не слышать удары падения навозных бочек, что доносились с кухни.

Меня водили по медицинским кабинетам всю следующую неделю, с полным освобождением от школы и уроков. Мама сообщила директрисе, что возникло осложнение после сотрясения мозга и я нуждаюсь в дополнительных обследованиях, об этом вскоре узнали многие ученики, и некоторые ребята из параллельных классов звонили мне высказать слова поддержки, им, конечно, было наплевать на меня, просто хотелось узнать из первых уст, каково это – загреметь ночью в милицию? И надрал ли отец мне задницу? Я общался сухо и кратко, в страхе, что Ден может узнать об этом и разозлиться на меня еще больше. Роль дурака оказалась как никогда кстати, она послужила отличным прикрытием, после того как с носа сняли повязку. Санки продолжали появляться каждую ночь, но стояли впредь боком ко мне, а не лицом, как ранее, давая понять, что затаили обиду за морские узлы. Мне было что им ответить, я ведь угодил в отделение милиции в ту ночь, но я молчал, понимая, что сам заварил эту кашу. Нам пришлось ужиться на некоторое время, более я не мог выбираться из дома по ночам, мама закрывала дверь изнутри на ключ и прятала все дубликаты в своей спальне. Моя комната смахивала на тюремную камеру, особенно ночью, когда я разглядывал лунный круг сквозь деревянные перекладины санок. От этого я чувствовал себя плохо, план побега сам собой созревал в моей голове, словно плоды цветущего дерева.

На последнем медицинском обследовании мне надели на голову резиновый дуршлаг и подключили множество электрических проводков.

– Что это? – спросил я очень серьезно и озадаченно, вспомнив такие шапочки в фильмах про американскую казнь.

– Этот анализ называется энцефалограмма головного мозга, она позволит определить активность твоих мозговых тканей и зафиксирует, если в них обнаружатся нарушения, – объяснила медсестра раздражающим тонким голосом.

Мама посадила меня в кресло и вышла в коридор.

– То есть вы прочтете мои мысли? – я вжался в кресло и приготовился сорвать с головы этот резиновый дуршлаг – мое тело оказывало неуправляемое сопротивление.

Она развернулась ко мне в профиль и, улыбнувшись на пол-лица, проговорила:

– Твои мысли, мой мальчик, мы знаем и без того, – ее голос резко поменял тональность на низкий и шипящий, зрачок налился кровью, веко искорежилось, будто его облили кислотой. Я зажмурился и перестал дышать.

– Расслабься, чего ты так испугался? – раздался тонкий звонкий голосок. Она отняла мою окостеневшую руку от груди и положила ее на ручку кресла, то же самое сделала со второй рукой, нацепила еще несколько проводков и сказала: – А теперь думай о хорошем.