Артур Дойль - Письма Старка Монро, Дуэт со случайным хором, За городом, Вокруг красной лампы, Романтические рассказы, Мистические рассказы

Со стороны Колингворта я замечал иногда то же самое: но он такой странный человек, что я никогда не придавал особенного значения переменам в его настроении. Иногда он глядит на меня разъяренным быком, а на мой вопрос, в чем дело, отвечает: «О, ничего!» — и поворачивается спиной. Иногда же он дружелюбен и сердечен почти до излишества, так что я невольно спрашиваю себя, не играет ли он роль.

Однажды вечером мы зашли в Центральный Отель сыграть партию на бильярде. Мы играем почти одинаково и могли бы провести время весело, если б не его странный характер. Он весь день был в мрачном настроении духа, делал вид, что не слышит моих вопросов, или давал отрывистые ответы, и смотрел тучей. Я решил не заводить ссоры, и потому игнорировал все его задирания, что однако не умиротворило его, а подстрекнуло к еще более грубым выходкам. Под конец игры он придрался к одному моему удару, находя его неправильным. Я обратился к маркеру, который согласился со мной. Это только усилило его раздражение, и он внезапно разразился самыми грубыми выражениями по моему адресу. Я сказал ему: «Если вы имеете что-нибудь сказать мне, Колингворт, выйдем на улицу. Не совсем удобно вести такой разговор в присутствии маркера». Он поднял кий, и я думал — ударит меня; однако он с треском швырнул его на пол и бросил маркеру полкроны. Когда мы вышли на улицу, он начал говорить в таком же оскорбительном тоне, как раньше.

— Довольно, Колингворт, — сказал я. — Я уже выслушал больше, чем могу вынести.

Мы стояли на освещенном месте перед окном магазина. Он взглянул на меня, потом взглянул вторично, в нерешимости. Каждую минуту я мог оказаться в отчаянной уличной драке с человеком, который был моим товарищем по медицинской практике. Я не принимал вызывающей позы, но держался наготове. Вдруг, к моему облегчению, он разразился хохотом (таким громогласным, что прохожие на другой стороне улицы останавливались) и, схватив меня под руку, потащил по улице.

— Чертовский у вас характер, Монро, — сказал он. — Ей богу, с вами небезопасно ссориться. Я никогда не знаю, что вы будете делать в следующую минуту. А, что? Но вы не должны сердиться на меня; ведь я искренне расположен к вам, и вы в этом сами убедитесь.

Я рассказал вам эту вульгарную сцену, Берти, чтоб показать странную манеру Колингворта затевать со мной ссоры: внезапно, без малейшего вызова с моей стороны, он принимает со мной самый оскорбительный тон, а затем, когда видит, что мое терпение истощилось, обращает все в шутку. Это повторялось уже не раз в последнее время, и в связи с изменившимся отношением ко мне миссис Колингворт, заставляет меня думать, что есть какая-нибудь причина этой перемени. Какая — об этом я, ей-богу, знаю столько же, сколько вы. Во всяком случае, это охлаждение с одной стороны, а с другой моя неприятная переписка с матушкой часто заставляла меня сожалеть, что я не принял места, предлагавшегося Южно-Американской компанией.

Теперь сообщу вам о том, как произошла великая перемена в моем положении.

Странное, угрюмое настроение Колингворта по-видимому достигло кульминационного пункта сегодня утром. По дороге на прием я не мог добиться от него ни единого слова. Дом был буквально битком набит пациентами, но на мою долю пришлось меньше обыкновенного. Покончив с ними, я стал дожидаться обычного шествия с кошельком.

Прием у него кончился только в половине четвертого. Я слышал его шаги по коридору, спустя минуту он вышел в мою комнату и с треском захлопнул дверь. С первого же взгляда я понял, что произошел какой-то кризис.

— Монро, — крикнул он, — практика идет к черту!

— Что? — сказал я. — Каким образом?

— Она мельчает, Монро. Я сравнивал цифры, и знаю, что говорю. Месяц тому назад я получал шестьсот фунтов в неделю. Затем цифра упала до пятисот восьмидесяти; затем до пятисот семидесяти пяти, а сегодня до пятисот шестидесяти. Что вы думаете об этом?

— Сказать по правде, думаю очень мало, — отвечал я. — Настает лето. Вы теряете все кашли, и простуды, и воспаления горла. Всякая практика терпит ущерб в это время года.

— Все это очень хорошо, — сказал он, шагая взад и вперед по комнате, засунув руки в карманы и нахмурив свои густые косматые брови. — Вы можете так объяснить, но я приписываю это совершенно иной причине.

— Какой же?

— Вам.

— Как так? — спросил я.

— Ну, — сказал он, — вы должны согласиться, что это весьма странное совпадение — если это совпадение: с того самого дня, как мы прибили доску с вашей фамилией, моя практика идет на убыль.

— Мне очень прискорбно думать, что я тому причиной, — отвечал я. — Чем же могло повредить вам мое присутствие?

— Скажу вам откровенно, дружище, — сказал он с той принужденной улыбкой, в которой мне всегда чудилась насмешка. — Как вы знаете, многие из моих пациентов простые деревенские люди, полуидиоты в большинстве случаев, но ведь полукрона идиота не хуже всякой другой полукроны. Они являются к моему подъезду, видят два имени и говорят друг другу: «Теперь их тут двое. Мы идем к доктору Колингворту, но коли мы войдем, то нас, пожалуй, предоставят доктору Монро». И кончается это иной раз тем, что они вовсе не входят. Затем — женщины. Женщинам решительно нет дела до того, Соломон ли вы или беглый из сумасшедшего дома. С ними все личное. Или вы обработаете их, или не обработаете. Я-то умею их обрабатывать, но они не станут приходить, если будут думать, что их передадут другому. Вот почему мои доходы падают.

— Ну, — сказал, — это нетрудно поправить.

Я вышел из комнаты и спустился с лестницы в сопровождении Колингворта и его жены. На дворе я достал большой молоток и направился ко входной двери, причем парочка следовала за мной по пятам. Я подсунул тонкий конец молотка под свою доску и сильным движением оторвал ее от стены, так что она со звоном упала на тротуар.

— Вот и все, Колингворт, — сказал я. — Я очень обязан вам и вам, миссис Колингворт, за всю вашу любезность и добрые желания. Но я приехал сюда не для того, чтобы лишать вас практики, и после того, что вы сказали мне, я нахожу невозможным оставаться здесь.

— Ну, дружище, — сказал он, — я и сам склонен думать, что вам лучше уехать; то же думает и Гетти, только она слишком вежлива, чтобы сказать это.

— Пора уже объясниться откровенно, — отвечал я, — и мы можем, я думаю, понять друг друга. Если я повредил вашей практике, то, поверьте, искренно сожалею об этом, и готов сделать все, что могу, чтобы поправить дело. Больше мне нечего сказать.

— Что же вы намерены предпринять? — спросил Колингворт.

— Я или отправлюсь в плавание, или попытаюсь начать практику на свой риск.

— Но у вас нет денег.

— У вас тоже не было, когда вы начинали.

— Ну, это совсем другое дело. Впрочем, вы может быть правы. Трудненько вам будет вначале.