Йон Линдквист - Впусти меня [Литрес]

Солнце, бившее в окно, последний раз прошлось лапой по его шее и принялось кусать за ляжки, икры и пятки, пока он поднимался по лестнице. Он весь горел. Не хватало лишь языков пламени. Он открыл свою дверь и ввалился в спасительную прохладную темноту. Захлопнул за собой дверь. Но темнота была не полной.

Дверь в кухню была открыта, а там окна не были завешены одеялами. Этот свет все равно был слабее только что обжигавших его лучей. Эли поставил на пол бутылки и, не раздумывая, пошел дальше.

Свет игриво заплясал по его спине, пока он на четвереньках пробирался по коридору к ванной, и в нос ударил запах жженого мяса.

Эти раны никогда не заживут.

Он протянул руку, открыл дверь в ванную и заполз в плотную темноту. Отодвинув в сторону пару пластиковых ведер, закрыл дверь, заперев ее изнутри.

Прежде чем скользнуть в ванну, он успел подумать:

Я забыл запереть входную дверь.

Но было уже поздно. Сознание отключилось в ту же секунду, как он погрузился во влажную темноту. Ему бы все равно не хватило сил.

Томми неподвижно сидел, забившись в угол. Он задерживал дыхание, пока не зашумело в ушах, а тьму перед глазами не прорезал звездопад. Услышав, как захлопнулась дверь подвала, он наконец осмелился сделать глубокий выдох, эхом прокатившийся между бетонных стен, прежде чем растаять в воздухе.

Стояла тишина. Темнота была такой полной, что, казалось, обрела плотность и вес.

Он помахал рукой перед глазами. Ничего не видно. Он провел рукой по лицу – убедиться, что существует. Да. Кончики пальцев нащупали нос, губы. Те казались ненастоящими. Промелькнув под пальцами, снова канули в небытие.

Маленькая статуэтка в другой руке казалась куда реальней, живее, чем он сам. Он крепко прижал ее к груди.

Томми сидел, уронив голову между коленей, – глаза зажмурены, руки прижаты к ушам, чтобы не знать, не слышать того, что творилось на складе. Судя по звукам, девочку убивали. Он не мог, не смел ничего поделать и потому пытался отрешиться от происходящего, исчезнуть.

Он вспоминал, где был со своим папой. На футбольном поле, в лесу, в купальне Канаан. В конце концов память уцепилась за тот раз, когда они запускали радиоуправляемый самолет, одолженный папой у кого-то из сослуживцев.

Мама тоже сначала была с ними, но потом ей стало скучно смотреть на самолет, выделывавший петли в воздухе, и она ушла домой. Они с папой играли до тех пор, пока не стемнело и самолет не превратился в смутный силуэт на розовеющем вечернем небе. Потом они пошли домой через лес, держась за руки.

Томми с головой ушел в тот день, забыв о криках и безумии, творящемся в нескольких метрах от него. Сейчас для него существовало лишь сердитое жужжание мотора, жар папиной широкой ладони на его спине, пока он, дрожа от волнения, заставлял самолет выделывать широкие круги над полем и кладбищем.

В те годы Томми еще не приходилось бывать на кладбище; он воображал, как люди бесцельно бродят меж могил и роняют прозрачные крокодильи слезы, с плеском падающие на камни надгробий. Так он себе это представлял. Потом умер папа, и Томми узнал, что кладбища редко, слишком редко выглядят так, как он думал.

Ладони крепче зажали уши, заглушая эти мысли. Думай о лесной дороге, думай о запахе топлива для аэроплана, думай о…

Только услышав сквозь ладони, как поворачивается нижнее колесо двери, он отнял руки от ушей и открыл глаза. Бесполезно – бомбоубежище было куда темнее, чем чернота под его веками. Он задержал дыхание, пока не лязгнуло второе колесо, и не выдыхал, пока что-бы-это-ни-было не покинуло подвал.

Глухой стук двери в коридоре, отдавшийся в стенах, – и он выдохнул. Живой!

Пронесло!

Он не знал толком, от кого скрывался, но теперь он был в безопасности.

Томми встал с корточек. В затекших ногах покалывало, пока он на ощупь пробирался к двери. Ладони вспотели от страха и тепла – так долго он зажимал руками уши. Он чуть не выронил статуэтку.

Свободной рукой он повернул колесо, пытаясь открыть дверь.

Оно повернулось сантиметров на десять – и остановилось.

Это еще что такое?!

Он поднажал, но колесо оставалось неподвижным.

Он бросил статуэтку, чтобы освободить вторую руку, и она упала на пол с глухим…

Шлеп!

Он замер.

Странный какой-то звук. Как будто она приземлилась на что-то мягкое.

Он присел на корточки возле двери, попробовал открыть нижнее колесо. То же самое. Колесо провернулось сантиметров на десять и остановилось. Он сел на пол. Попытался мыслить рационально.

Черт, и что мне теперь так здесь и сидеть?

Что-то в этом роде.

На него накатил тот самый страх, преследовавший его несколько месяцев после смерти отца. Он давно не испытывал ничего подобного, но сейчас, в полной темноте и под замком, страх снова дал о себе знать. Любовь к папе, пройдя через призму смерти, превратилась в боязнь отца. Того, что осталось от его тела.

В горле продолжал расти ком, пальцы окоченели.

Ну же, соображай скорее!

На полке хранилища на противоположной стороне бомбоубежища были свечи. Только вот как туда добраться в темноте?

Идиот!

Звонко ударив себя по лбу, он рассмеялся. У него же есть зажигалка! К тому же зачем нужны свечи, если их нечем зажечь?

Как тот чувак с тысячей консервных банок, но без открывалки. Умер от голода среди тонн еды.

Копаясь в кармане в поисках зажигалки, он думал о том, что его ситуация не так уж и безнадежна. Рано или поздно кто-нибудь спустится в подвал – да хоть та же мама, так что со светом он как-нибудь да выкрутится.

Он вытащил зажигалку, чиркнул.

Пламя на мгновение ослепило глаза, уже привыкшие к темноте, но, присмотревшись, он заметил, что не один.

На полу, прямо у его ног, растянулся…

…папа!..

О том, что отца кремировали, он и не вспомнил, когда в дрожащем пламени зажигалки увидел лицо покойника, более чем соответствовавшее его представлениям о том, как выглядит человек, пролежавший несколько лет в земле.

…Папа…

Он заорал так, что поток воздуха загасил пламя зажигалки, но, прежде чем оно потухло, он успел разглядеть, как голова отца дернулась и…

…Оно живое…

Содержимое его желудка с громким пуком вывалилось в штаны, обдав задницу теплом. Ноги подкосились, позвоночник обмяк, и он осел на пол бесформенной кучей, выронив зажигалку, которая отлетела в сторону. Рука его коснулась ледяных пальцев ног покойника. Острые ногти царапали ладонь, и, продолжая орать —

Ну что же ты, папа? Не мог постричь ногти на ногах? –

он принялся гладить холодные ноги, будто замерзшего щенка, нуждающегося в ласке. Он водил рукой от лодыжки до бедра и, чувствуя, как напрягаются мышцы под кожей, всхлипывал и завывал как животное.