Нова Рен Сума - Место вдали от волков [litres]

Я была известной лгуньей, воровкой, но еще дочкой своей мамы. Если решит меня искать, она будет знать, где меня найти.

– Проснись.

Прозвучал голос над ухом. Полоса белого света.

В поезде ожил динамик.

– Следующая остановка – Центральный вокзал Нью-Йорка, конечная.

Я выпрямилась. Вокруг меня перемещались незнакомцы, и я не знала, кто из них сообщил мне о прибытии. Похоже, заснула у окна: на щеке остался след. Голова пульсировала от боли. Мамины солнечные очки, которые я не снимала всю поездку из-за опухшего темно-красного глаза, криво повисли на носу. Я представила, как она приехала в «Кэтрин Хаус» в таких же очках – с сильной степенью затемнения, этакой броне, скрывающей ее синяки, – но эту пару она купила много лет позже.

Чемодан лежал, нетронутый, на верхней полке. В кармане наличка, адрес вбит в телефон. Я почувствовала, как быстрее забилось сердце, запульсировало в ушах, и этот звук заглушил остальные, пока мы катились по все еще темным путям Центрального вокзала.

Я приехала.

Поезд медленно катил по туннелям, и казалось, мы никогда не доедем до платформы, которой, возможно, и не было, а город существовал лишь в рассказанной мамой или мной истории. Над головой мерцали лампы, к поцарапанным окнам жались тени, как будто желая пробраться внутрь. В проходе столпились пассажиры, направляясь к выходам в обеих сторонах вагона. И я осталась одна посередине, все еще на своем месте. Задержалась у окна.

Мимо проплыла тускло освещенная, расположенная в недрах станции платформа. Ни души. Дальше мрачные участки туннеля, неиспользуемые и перекрытые. Здесь все выглядело масштабно и в то же время удивительно хрупко, словно кости этого города можно сломать одним резким ударом, и об этом никто не должен знать. На мгновение мне показалось, среди этой грязи я увидела всплеск природы, растущее из третьего рельса дикое дерево, чужеродное и напоминающее зелень давно исчезнувшего маминого сада. Но это всего лишь граффити, захватившее укромное пространство. Дерево не было живым. Поезд ускорился, и рисунок превратился в черное пятно.

Наконец мы остановились. Включился свет, осветив станцию метро. Открылись двери, и люди поспешили выйти из вагонов. Я схватила свой чемодан, свои надежды, натянутые нервы, несформированные мечты – и вышла на платформу.

Я бы ни за что не отыскала «Кэтрин Хаус», если бы мама все эти годы не держала на пробковой доске в спальне номер его телефона. Одна из дверей их комнаты на первом этаже выходила на веранду, и они никогда ее не закрывали, поэтому туда без проблем можно было пробраться. Место на комоде она использовала не для хранения драгоценностей или зеркала, а чтобы заглядывать в свое прошлое, вспоминать каждое утро, доставая чистые носки, кем она являлась.

К доске кнопками крепились ее старые глянцевые фотографии, которые скрутились от времени; тогда ее волосы были бордовыми, желтыми или сине-черными. Корешки билетов в кино, на спектакли и концерты ска-исполнителей. Памятные сувениры, такие как засохший четырехлистный клевер в пакетике; открытки с изображением звездных ночей или прудов с лилиями на поверхности; поздравительные открытки; вырезка из «Виллидж Войс» со статьей о показе на фестивале короткометражных фильмов, в которой мелким шрифтом указали ее имя, а она его обвела и пометила звездочкой. В самом низу прикреплены номера служб экстренной помощи, которые всегда должны быть под рукой у каждой мамы: токсикологический контроль, местная больница, кабинет стоматолога. А под всем этим висела помятая от времени визитная карточка, на которой виднелось множество следов от булавок, словно она опасалась, что когда-то придется ей воспользоваться, чтобы сбежать.

Я не успела перед ее приходом просмотреть ящики, но забрала эту карточку. А позже, когда позвонила по номеру телефона с нее, мне ответили после нескольких гудков. Нетерпеливый голос на том конце провода, словно ожидающий этого звонка, сообщил о наличии свободной комнаты. Ее закрепили за мной, но я должна была быстро приехать к ним и заплатить наличными.

Оказалось, «Кэтрин Хаус» не так-то просто найти в городе. Я добралась от вокзала до центра, до Вест-Виллидж. Была уже близко, точнее, должна была оказаться. Но на телефоне светилась серая зона, без названия и не ограниченная улицами. Я не знала, как найти в этой серости нужный дом, не помогли и две таблички с одинаковым названием на углу улицы. На одной – Вэйверли Пл. И на другой тоже. Словно улица делилась на две части себя самой. И вот я стояла и размахивала телефоном в воздухе, когда наткнулась на нее.

Она стояла на тротуаре возле голубого фургона с засохшей грязью на колесах, хотя здесь, куда ни посмотри, на каждой улице сверкал на жаре гладкий асфальт. Фургон был припаркован перед табличкой, предупреждающей о запрете парковки, и девушка оказалась в его тени. Вероятно, именно потому я уперлась прямо в нее.

Из-за столкновения меня понесло на изогнутый знак с острыми краями, который торчал из тротуара. Чемодан повалился на бок и съехал с обочины. Вблизи фургон выглядел еще более старым, на лобовом стекле – куча измятых штрафных талонов, а на грязном колесе – блокиратор, казалось, крайне хлипкий. У девушки были длинные ресницы и короткие волосы, открывающие шею. Кожа немного смуглая, глаза темно-карие с золотистыми вкраплениями – почти что янтарные. Мне так показалось, потому что я только с мгновение смотрела на нее в упор. Она материализовалась на этом отрезке тротуара как будто из ниоткуда. Или обе мы тут появились внезапно.

– Ну, давай, – сказала она, помогая мне с чемоданом. – Скажи это.

Если не считать разбудившего меня в поезде незнакомца, она первой заговорила со мной на Манхэттене.

– Прости… Что мне сказать?

– Все хорошо. Давай. Скажи, что тебе жаль. Что ты меня затоптала.

Я не понимала, серьезно ли она. Она прижимала к себе мой чемодан, и я думала, не решила ли она оставить его себе.

– Мне жаль, – начала я. – Мне кажется, я заблудилась и…

Она подняла руку, чтобы я замолчала.

– Ты не заблудилась. – Затем рассеянно отвернулась. – Ты это слышишь?

Я не понимала, она прислушивалась к чему-то в фургоне или на улице. Город распух от шума. Грохотал и бренчал в ушах, наполнял голову все нарастающим гулом, доходя до задней части черепа. Голова все еще болела, а глаз пульсировал после произошедшего вчера вечером. Надо было, наверное, сходить к врачу.

– Я ничего не слышу, – призналась я.

– Именно, – сказала она. – Здесь так тихо. Слишком тихо. Когда становится так тихо, понимаешь, что сейчас что-то произойдет.

Я неуверенно осмотрелась. Здесь было не так уж и тихо. Она смотрела куда-то вдаль, мимо голубого фургона. Я проследила за ее взглядом, но увидела лишь окруженный деревьями квартал, почти точно такой же на расстоянии от него, мужчину на тротуаре, который потом скрылся в доме, и ускоряющееся такси. А в остальном мы были одни.