Наталья Тимошенко - Дар [publisher: SelfPub]

– Ничего-ничего, – Аркадий Петрович показательно-добродушно рассмеялся, делая вид, что его ни капли не трогает невоспитанность и откровенный испуг юной соседки и, как вскоре выяснила Лиза, все же потенциальной невесты.

Ей пришлось сидеть в гостиной около двух часов, делая вид, что она вышивает, и слушая беседу отца и гостя. Они говорили о ведении хозяйства, волнениях среди крестьян, которые набирали обороты, болезни царя-батюшки и многом другом, о чем обычно говорят малознакомые мужчины, внезапно ставшие соседями. Лиза пыталась слушать, но мысли то и дело перескакивали на старые яблони за ее окном, которые но ночам сухими ветками бились в стекло, на покосившийся забор, на черную кромку леса за ним. Все это она каждый день видела из окна своей комнаты и теперь почему-то думала, что больше ей не суждено их видеть.

Затем отец пошел проводить гостя, а Лиза так и осталась сидеть в комнате, только больше не изображала никакого рукоделия, невидящим взглядом уставившись в окно, за которым стало совсем темно. Уйти к себе без позволения отца именно сегодня она не осмелилась. Обычно для этого не нужно было спрашивать разрешения, но она чувствовала, что отец захочет поговорить. Так и оказалось.

Он вернулся почти четверть часа спустя, в тулупе, припорошенном снегом, но с довольной улыбкой на лице, какой никто в поместье уже давно не видел у него.

– Ну, Лизавета, и как тебе Аркадий?

Лиза подняла на него полный ужаса взгляд, уже догадываясь, что последует дальше.

– Жениться он на тебе хочет.

Она в отчаянии замотала головой.

– Пойдешь за него замуж? – как будто не заметив страха в ее глазах, спросил отец.

Нет, нет, только не за него.

Но кто станет ее слушать? Люди часто не слышат даже тех, кого хотят услышать. Придумывают себе слова, которые им нужны, и уже не важно, что им говорят на самом деле. А ее с самого рождения за полноценного человека не считали.

Однако отец, видимо, наконец заметил выражение ее лица, и вместо того, чтобы просто приказать, заявить, что здесь он будет решать и ее согласия не требуется, внезапно подошел к ней и положил ей руку на плечо, поймав взгляд.

– Пойми, Лизавета, это лучшее, что тебе может достаться. – Голос его звучал хрипло, пару раз он даже откашлялся, словно ему было неловко. Наверное, ему и на самом деле было неловко. Интересно, что этот Аркадий предложил отцу за нее? Тогда Лиза еще не знала наверняка, но уже догадывалась, что ее продают во второй раз. – Ну, сама подумай, что тебя ждет? Так и будешь вечно читать книжки в своей комнате? А когда я помру? Тебя же Николаша сразу выгонит. А если не выгонит, то крестьяне вилами заколют, стоит очередной корове сдохнуть.

В его голосе Лизе почувствовалась досада. Ей вдруг показалось, что отец, как и она сама, знает, что никакая она не ведьма, что не передавала ей мать ничего дурного.

Будто угадав ее мысли, он продолжил, только теперь говорил уже не неловко, не стесняясь, а с такой горечью, которой Лиза давно от него не слышала.

– Вся чернота от меня, Лизавета. Твоя маменька была светлой душой, чистой, невинной. Никогда никому ничего плохого не делала, помогала людям, как могла. Болела только много, словно моя чернота ее заражала. А мой дед с лешими водился, с чертом за руку здоровался, вот и я такой же получился. Беги от меня, может, хоть ты спасешься. Николаша, видишь…

Он махнул рукой и вдруг быстро направился к выходу. Лиза проводила его взглядом, удивляясь такой неожиданно откровенности. А по весне, когда растаял снег и земля покрылась молодой травой, а на яблонях впервые не появилось ни одной почки, Лиза все же вышла замуж и навсегда уехала из родного дома.

В первый раз Марк увидел их примерно месяцев через восемь после аварии. Он все еще ходил с трудом, только с помощью двух костылей, однако это уже позволяло ему наконец покинуть надоевшие стены больницы и вернуться домой к себе, а не к родителям, как сначала настаивала мать. Видеть в глазах родителей жалость и желание в любой момент броситься и помочь ему, когда им казалось, что он сейчас упадет, было невыносимо. Дома он мог спокойно падать, подолгу лежать на полу, собираясь с силами, жалея себя, а то и вовсе плакать. Он не любил об этом вспоминать, но иногда воспоминания приходили сами, и никуда от них было не деться.

В двадцать три года сложно осознавать, что многое из того, что раньше не вызывало затруднений, теперь требует нечеловеческих усилий. А кое-что в принципе невозможно и никогда возможным уже не станет. Лежа на полу квартиры-студии и чувствуя, как разрывает на части колено, он думал о том, что так ни разу и не выбрался побегать утром, мало ездил на велосипеде, отказался поехать с друзьями прошлой зимой в горы, покататься на сноуборде. Не научился кататься на коньках, давно не гулял с девушкой всю ночь по набережным. Теперь этого в его жизни уже никогда не будет.

В один из таких вечеров, когда он не сумел дойти до стола, решив попробовать сделать это только с одним костылем, и лежал на полу, изо всех сил жалея себя, он увидел ее. Это была девочка лет двенадцати. Невысокая, худенькая. Еще не подросток, но уже не ребенок. Она стояла перед ним и смотрела на него с презрением. Не с жалостью, не с сочувствием, к которым он привык за полгода, а с презрением.

К запаху он давно привык. Потом появились голоса. Они походили на свистящий шепот, и редко складывались в связные слова и предложения. Они звучали одновременно и в его голове, и словно где-то рядом. Марк пугался этих голосов, не прислушивался, стремился тут же отвлечься на что-нибудь другое: включал телевизор, радио или просто говорил что-то вслух, даже если рядом никого не было. Голоса иногда обижались и замолкали, но чаще продолжали звучать в его голове. Он никому не говорил об этом, потому что сам уже поставил себе диагноз и боялся, что о нем узнают другие. И вот теперь он начал их видеть.

– Ты кто? – спросил он, приподнимаясь на локтях, чтобы лучше рассмотреть незваную гостью.

– Слабак, – прошелестела девочка, оказавшись вдруг ближе к нему, хотя он не видел, чтобы она передвигала ноги. – Плачешь тут как девчонка.

Она наклонилась ближе к нему, и Марк инстинктивно отпрянул назад, неудачно задев ногу. Пришлось до противного хруста сжать зубы, чтобы не закричать от боли.

– Ты кто? – повторил он.

– Ты хотя бы жив, – как будто опять не услышав его вопроса, заявила девочка. – Жив, а жалеешь себя.

Марк осторожно сел. Он понимал, что все это нереально, невозможно. Никто не мог войти в его квартиру, он же запер дверь. И ее голос был так похож на те голоса, к которым он тоже рисковал скоро привыкнуть.

– А ты нет? – спросил он, скептически подняв бровь и мысленно хмыкнув. Ну вот, он уже разговаривает с собственной галлюцинацией.