Томас Лиготти - Ноктуарий. Театр гротеска [сборник litres]

– Желудочно-кишечное расстройство, – произнес я, все больше и больше ощущая симптомы такого же у себя.

– Видимо, да. Именно точная механика его опыта и заинтересовала меня настолько, что я вложился в эту «экскурсию». Вот что остается и ныне неясным: ничего очевидного, если можно так выразиться, нет ни в Тсалале, ни в механизме его действия, и все же Гроссфогель с поразительной, на мой взгляд, уверенностью излагает увлекательные доводы и определения о нем. Конечно же, он ошибается, или даже лукавит намеренно – по крайней мере, в одном из пунктов. Я говорю так, потому что знаю: он не сказал всей правды о больнице, в которой лечился. В контексте «Расследования» я изучал такие места и то, как они работают. Так вот, я точно знаю, что больница, где лечился Гроссфогель – крайне скверное учреждение, насквозь гнилое. Все в нем – обман и прикрытие для самых ужасных деяний, истинную сущность которых, возможно, не понимает даже работающий в подобных заведениях персонал. И дело ведь не только в обмане и недобрых намерениях. Дело в том, что там возникает своего рода… сговор, подлый союз, в котором участвуют определенные люди и места. Они вступают в сговор с… ну, если бы вы только могли прочесть мое расследование, то узнали бы, с чем Гроссфогель столкнулся в той пропитанной кошмарами больнице. Лишь в таком месте соприкасаешься с теми ужасными сущностями, о которых он твердит в своих бесчисленных брошюрах, которые вдохновляют скульптурные образы Тсалала, продиктованные не воображением или душевным порывом, а физическими ощущениями, телесными органами чувств. Гроссфогель говорит, что есть только тень, только тьма, а ум, личность и ее производные – лишь ширма, мираж. Они то, что нельзя увидеть телом, нельзя воспринять ни единым органом чувств, ибо на самом деле они – несуществующее прикрытие, маски, личины для того, что оживляет наши тела так, как объясняет Гроссфогель: активизирует их и использует для желанного благоденствия. Они – творения, произведения искусства, сотворенные самим Тсалалом. На словах это трудно объяснить. Я хотел бы, чтобы вы прочли «Расследование» – оно объяснило бы все, приподняло этот занавес. Вот только как прочесть то, что не было написано?

– Не было написано? – переспросил я. – Но почему?

– Почему? – Он сделал паузу и поморщился от боли. – Ответ на этот вопрос в точности совпадает с тем, что проповедовал Гроссфогель в своих брошюрах и публичных выступлениях. Вся его доктрина, если ее вообще можно так назвать, если она вообще может существовать в каком-либо смысле, основана на небытии, на воображаемой природе всего, чем мы себя считаем. Несмотря на все его усилия выразить то, что с ним произошло, он должен прекрасно понимать, что нет слов, способных это объяснить. Слова лишь затуманивают главнейший факт существования, тот самый «заговор против человеческой расы», который мог бы прояснить мой трактат. Гроссфогель испытал сущность этого заговора на своей шкуре – или, по крайней мере, утверждал, что испытал его. Слова – просто дымовая завеса для этого заговора, высшее средство маскировки, высшее произведение этой тени, этой тьмы, ее magnum opus. Из-за существования слов мы думаем, что существует разум, что существует какая-то душа или личность, но то лишь еще один слой у бесконечной луковицы бытия. Нет ума, что мог бы написать «Расследование заговора против человеческой расы». Нет человека, который мог бы написать такую книгу, и нет человека, который мог бы ее прочитать. Нет никого, кто мог бы сказать что-либо об этом принципиальном факте существования, никого, кто мог бы внять этой правде, и нет никого, кому она могла бы быть поведана.

– Все это невозможно понять.

– Может быть, и так, если бы действительно было что-нибудь, что можно было бы понять, или кто-нибудь, кто мог бы это понять. Но таких существ нет.

– Хорошо, – выдавил я, морщась от боли в животе, – но кто тогда ведет этот разговор?

– И действительно, кто? – ответил философ. – Тем не менее я закончу мысль. Даже если это всего лишь замки на песке, я чувствую необходимость их увековечить. Особенно сейчас, когда эта жуткая боль все усиливается, завладевает моим сознанием, моим «я». Скоро все это не будет иметь никакого значения. Нет, – добавил он вдруг севшим голосом. – Это уже не имеет никакого значения.

Я заметил, что философ уже некоторое время пристально смотрит в окно. Другие люди таращились туда же, ошарашенные увиденным и мучающиеся от боли из-за того, что мы могли это видеть. Свободная сцена пустующих городских улиц, безотрадность этого времени года, окутывающая окрестные виды, – все то, что по прибытии сюда вынуждало нас сетовать на скуку и уныние, теперь на глазах претерпевало радикальную метаморфозу, как при затмении солнца. Однако видимое нами не являлось тьмой, нисходящей с небес, – то была тень, выступавшая из пор мертвого городка; как будто неистовый поток черной крови с рокотом заполнял бледное тело. Я понял, что неожиданно и совершенно неосознанно встал вместе с другими, теми, на кого уже влияли идущие перемены, хотя я понятия не имел, что происходит, информация не поступала в мой разум, который прекратил функционировать так, как делал еще минуту назад, оставив мое тело в онемевшем состоянии агонии, и лишь мои органы чувств регистрировали мрачное зрелище, разворачивающееся вокруг: тела, раздутые тьмой, спиралями клубящейся под кожей, все еще болтали меж собой и ходили, будто бы обладающие сознанием и личностью, и все еще жаловались на боль простыми человеческими словами, и все еще тщились перекричать нарастающий рев, и молили о помощи, воспринимая все рассудком, пока он не покинул их на веки вечные, угас, как свеча, задутая ветром. А образы городка за окнами искривлялись и зазубривались, и тянулись к нам, будто клешни, вздымались странными пиками к небу и закручивались рогами. Реальность клубилась не стерильной серостью, но всепроникающей тенью, вседвижущей тьмой, которую люди наконец-то так отчетливо разглядели, ведь теперь видели телами, только своими телами, брошенными в великую черную боль. И раздался вдруг голос – одновременно стенавший и кашляющий, говоривший, что там, снаружи, чье-то лицо затмило все небо – да, именно так он говорил. И небосвод, и город, впрочем, столь затемнились, что, возможно, только тот, кто занимался фотографическим изображением человеческого лица, мог различить нечто подобное в мире кипящих теней за окнами забегаловки. Вскоре, впрочем, голос умолк, ибо тело, получая урок истинной боли, не говорит. Последними словами, что я запомнил, были крики женщины, умолявшей, чтобы кто-нибудь отвез ее в больницу. Удивительно, но подобную просьбу смог предугадать тот, кто подвигнул нас прибыть сюда, чье тело уже прошло через все то, что предстояло нашим телам, – через кошмар тела, которое используют и которое знает об этом, заставляя вещи быть не теми, какими они должны быть, и совершая поступки, которые иначе тела никогда не бы сделали. И я ощутил присутствие молодой женщины, которую прежде видел в кипенно-белой форме – она вернулась, приведя других, подобных ей; они сновали меж нас и знали, как облегчить наши страдания, чтобы завершить метаморфическое излечение.