Дмитрий Ахметшин - Дневник запертого в квартире, или Сердца Под Октябрьским Дождём [СИ]

Юра сделал шаг в сторону, чтобы посмотреть в лицо детективу. Глаза Виля Сергеевича сияли. Конечно, он врал про поручение, он не разговаривал с хозяином «Вещей памяти» после того, как отказал ему в просьбе разыскать бывшую жену. Он блефует! Но зачем?

Неожиданно Хорь понял. Возможно, и следовало позволить ей влачить своё жалкое существование дальше, смотреть цветные сны, думать о прошлом… но Виль Сергеевич так не считал. И Юра был с ним согласен. Вряд ли она понимает что натворила, вряд ли она вообще помнит о каком-то Славе, как и обо всех остальных, перед кем когда-либо блистала на сцене. Но разве это может считаться смягчающим обстоятельством? Разве незнание освобождает от ответственности?

У него заболела голова, и, отрешившись от нарастающей истерики, которая разрывала в клочья меланхоличную красоту лица Натальи, от увещевающего голоса детектива, что пёр вперёд как паровоз, учитель вдруг услышал стрекот собственного кузнечика. Он звучал не внутри, а как будто снаружи. Где-то высоко вверху, одевшись в полушубок туч, где первые заморозки превращали любой живой организм в кристаллик льда.

И тем не менее кузнечик продолжал петь. Мир сдвинулся — так автомобиль, который, потеряв сцепление с дорогой, улетает в колею. Ощутимо тряхнуло… но ни крошки земли не просыпалось с потолка, не затрещали колонны, и Виль Сергеевич продолжал говорить, а Наталья продолжала слушать, закусив три средних пальца правой руки и обхватив запястье левой.

— Именно поэтому вам и нужно уехать, — говорил детектив. — Страх смерти — это естественно. Но вам следует принять во внимание, что существование имеет мало общего с жизнью. Вы говорили о себе в третьем лице. Значит, пусть даже подсознательно, но понимаете, что я не пытаюсь подсунуть вам рыбные консервы под видом первоклассной форели. Мне просто виднее со стороны, как обстоят дела — мне и моему юному другу. Этот дом как спичечный коробок с дохлыми жуками. Он полон живых мертвецов, и вы — вот так сюрприз! — всего лишь одна из них. Я тоже… но это ненадолго. Я уже сделал свой выбор (он выразительно посмотрел на Юру, которого что-то отвлекло; он пялился в потолок). Советую и вам. Зря вы уехали. Вы должны были быть с Моше — до самого конца. Возможно, в этом случае он не стал бы желчным, ворчливым стариком, полным недоверия ко всему миру, так, будто тот мог умчаться в любой момент, оставив его на обочине.

— Я не дохлое насекомое, — тихо сказала женщина. Острые ноготки впились ей в ладони. — Я значу очень многое для многих людей.

— И обманываете их надежды — раз за разом, — сказал Виль Сергеевич. Было видно, как он утомился. Словно большой старый сыч, он уставился на молодого учителя. — Верно я говорю, сынок?

— Мне надо идти, — сказал Юра. Он говорил громко, пытаясь перекричать стрекотание, что напоминало теперь звучание минорной струны на банджо. В тишине подземелья его голос прозвучал как хлопок петарды. Высоко вверху зычным, тягучим смехом отозвался Копатель. — Алёна, она…

И побежал, пригибая голову. Супруга больше не была в его сознании костром, ради которого он жил. Сейчас она стала искрой, что, набирая скорость, стремится от огня прочь, чтобы угаснуть где-то на просторах холодной тайги. Лишённый какого бы то ни было романтического настроя, он не предполагал что подобная, воспетая во множестве песен, связь может существовать — но сейчас она ясно давала о себе знать.

Поторопись, — звенела она.

Блог на livejournal. com. 25 мая, 19:26. Окно в прошлое.

…«Эта девочка, Мария, — сказал я, остановившись у входной двери. — Твоя сестрица. Скажи, у неё ведь получилось? Она хотела сбежать, но вы, вы все были против. Так где она сейчас? У неё получилось или нет?».

Не дождавшись ответа, я опустился на корточки и, глядя на Анну снизу вверх, продолжил:

«Знаешь что? Мне кажется, Мария хотела, чтобы её кто-нибудь нашёл. Наверное, она не была полностью уверена в том месте, куда уходит. Но тем не менее оно показалось ей привлекательнее заточения в квартире. Расскажи, что ты знаешь. Как ей это удалось?»

Когда я уже решил что ответа не будет, он вдруг пришёл:

«У нас… никогда… так не получалось».

В промежутках между словами я невольно задерживал дыхание — чтобы в конце концов понять, что мне мучительно не хватает воздуха — настолько они были огромными.

«Что она делала? — взмолился я. — Что-то особенное? Пожалуйста, пожалуйста, скажи мне. Я знаю, у тебя нет причин меня любить, но…»

«Была… особенной…»

Я так радовался установившемуся между нами диалогу, что забыл о правилах предосторожности, которые сам же и установил. Я привалился к косяку, возведя очи горе и представляя себе Марию, маленькую птичку с колоссальной верой в свободу, птичку, которая сделала невозможное.

«Мне так одиноко здесь… Мне больно».

«Что я могу сделать для тебя?» — спросил я, но я был не здесь. Я всё ещё был далеко. И это чуть не стоило мне жизни.

«Пожалей… меня, — сказала она. — Обними и приласкай… Скажи… что всё будет хорошо».

Дурман ворвался в мою голову, словно морская вода, хлынувшая прямо в лица спящих моряков через пробоину в борту судна. Я едва почувствовал прикосновение к коже облака волос — они казались мокрыми и душными, как сирень. Потом ощутил жар, что терзал слившуюся с металлом плоть.

Дёрнулся, как птаха, попавшая в сети паука-птицелова, но тщетно. Тело не слушалось. «Отпусти», — хрипел я, запоздало понимая что, возможно, все чудеса изобретательности, которые я проявил в течение последних недель, чтобы не свихнуться и не влезть в петлю, были напрасны.

Я видел, что кожа вокруг глазка покраснела и топорщилась складками. Чёрт возьми, кажется я видел даже мышцы, которые приводят его в движение (стоит ли говорить, что у человека таких быть не может?) Окуляр подрагивал, в линзе мерцал свет лампочки, и отражалось моё испуганное лицо.

«Согрей меня своим телом, — прошептал внутри моей головы женский голос. Там не было ничего эротичного или возбуждающего — только отчаяние маленького, потерявшегося зверька. — Мне так холодно».

И тут я увидел, что при всём сходстве с глазным яблоком он всё ещё проводит свет, оставаясь дверным глазком. Там, по другую сторону, можно разглядеть… нечто. Тёмный силуэт, тёмное пятно. Забыв обо всём — клянусь, в этот момент во мне не осталось ни страха, ни отчаяния, — я подался вперёд и увидел, нет, не парадную и не встревоженное лицо полицейского, как втайне надеялся, увидел квартиру, в которой я сейчас нахожусь. Окно в прошлое.

И вдруг всё исчезло. Осталась только лицо девчушки, на вид лет двенадцати. Она глядела наружу, словно надеялась узреть там сказочного тролля; рот приоткрыт подбородок смотрит вверх, на бледных щеках неровные красные пятна румянца. Длинные чёрные волосы забраны в хвост. Я узнал её. Узнал, несмотря на то, что всё это время созерцал её затылок. Эти волосы… и напряжённо отведённые назад плечи: так, что между лопатками можно натянуть нитку.