Доминик Пасценди - Чистая кровь [СИ]

И слава богу.

У нас их очень не любят. Очень. И есть за что.

Когда в Состорин, столицу острова, приходит оттуда круизный лайнер и турки, со своими замотанными в платки тетками и крикливыми, невоспитанными отпрысками заселяются в пятизвездочные отели — на сутки, что им разрешено быть на берегу без визы — нет такого повара, чтобы не плюнул им в тарелку перед подачей.

Восемь восстаний было на нашем острове. Девяносто восемь монастырей существовало до этих восстаний. Почти миллион населения жили перед восстаниями.

Два монастыря остались, когда союзная комиссия официально присоединила остров к нашему национальному государству. Меньше двухсот тысяч населения. Три семьи князей из шестидесяти семи.

Ни одной семьи из простых, где никто не потерял бы родню. Почти всю родню.

Наши родство помнят. До десятого колена, без этого здесь не выжить. Чужой не может устроиться на острове ни в государственных структурах, ни в серьезном бизнесе. Недвижимость — да что там недвижимость, каждое дерево из плодоносящих: оливы, персики, абрикосы, орехи, черешня — всё кому-то принадлежит. То, что отхватили себе когда-то турки — вернулось законным владельцам по реституции больше века назад, еще после первой Великой войны.

Считанных полторы сотни имений остались выморочными и были национализированы. И из тех больше половины потом были распределены по дальним родственникам погибших семей.

Родство, вот что главное в нашей стране, а особенно на островах. А особенно — на нашем острове. И чем ты к более важной семье принадлежишь — тем важнее родство.

Помню, мне пришлось консультировать один крупный континентальный банк. Я выяснил вот что. У них в филиале, расположенном в одном из городов нашей страны, некая дама, недавно принятая на работу, — по естественному незнанию банковских правил — совершила сделку, которая опустила банк на 150 тысяч евро. Сумма, мягко говоря, немалая. Руководство банка, сидящее в Париже, постановило её уволить и подать на нее в суд.

И вдруг звонит из филиала его директор, наш, местный уроженец. И просит:

— Можно ли нам взять даму на поруки? Мы тут деньги собрали, полную сумму убытка.

Я спросил председателя правления: "Правильно ли я понимаю, что в этом филиале работают только и исключительно кровные родственники?"

— Разумеется, — ответил он.

У нас это нормально. Родню никто не обидит. Родного (родственного, хоть через восьмидесятое колено) человека обязательно устроят на хлебное место. Работать он будет добросовестно, но не в интересах компании, а в интересах рода, конечно же.

Я долго думал, можно ли это совместить — и не придумал, как. Дело с дамой, кстати, благополучно замяли, причём так, что в Париже долго удивлялись.

Но здесь, в Алунте, среди своих, среди родни и в условиях, когда сам я ни на кого вне семьи не работаю — мне было наплевать.

Поэтому я низко поклонился деду, а потом бросился к матери, упал перед нею и обнял её колени.

Мать улыбнулась (хоть я этого и не видел; понял только по интонации) и сказала:

— Хорошо, что ты приехал, Юрги!

Я поднял на нее глаза. Она и вправду была мне рада.

Тут откашлялся дед. Я повернулся к нему, вставая с колен.

— Ты растолстел, — сказал он с осуждением.

Ну да, я не следил за собой последние десять лет. У меня были другие заботы.

— И ты сутулишься, — сказал дед уже даже не с осуждением, а с отвращением.

В наших краях не принято сутулиться. Мужчины до самой смерти сохраняют выправку, держа голову кверху, а позвоночник прямым.

Ещё бы — каждый день двенадцать-пятнадцать километров по горам, за овцами.

Дед сидел в своём неудобном древнем кресле прямой, как спортсмен. На нём была бордовая национальная рубаха с вышитым косым воротом, заправленная в чёрные облегающие брюки. Высокие, до колена, сапоги из хорошо выделанной светло-коричневой кожи плотно облегали икры. Начинающую седеть, но ещё густую шевелюру обматывала чёрная вязанная крючком сетка — национальный головной убор для ситуаций, когда нет дождя или ветра, а голова должна быть покрыта.

Голова всегда должна быть покрыта. Кроме того времени, когда мужчина спит.

Седые дедовы усы были опущены по сторонам, выдавая неудовольствие и неприязнь.

Я не ждал ничего другого. Я удрал с острова без благословения его и моих родителей. Я сделал свою жизнь и карьеру сам, никого из них не спрашивая.

Я был отрезанный ломоть.

Дед смотрел на меня как на чужого. Как на неприятного чужого, от которого не знаешь, чего ждать.

— Ну, садись за стол, раз уж приехал, — сказал он, показав мне место в конце стола.

И я сел, и мне подали глубокую глиняную миску с ювеци [3] Ювеци — национальное блюдо из теста с тушёным мясом, овощами, сыром и соусом. из молодой баранины, где мелкие клёцки из теста обильно пропитывал красный пряный соус с большим количеством перца, корицей и гвоздикой. И мне налили в большой стакан красного домашнего вина, тёмного почти до синевы.

И дед встал со своего кресла и тоже сел к столу. И все, кто еще не сидели у стола, без суеты, но быстро заняли положенные им места. У нас каждый знает, где кому прилично сидеть на семейном празднике.

И даже лирник пристроился на тяжелом дубовом стуле — в конце стола, рядом со мной.

Почему-то за столом не было дяди со стороны матери, но присутствовал отцов двоюродный брат — мрачный и недовольный, будто и не праздник.

Дед обвел всех тяжелым, неприязненным взглядом из-под густых, тяжелых, седых бровей. Все затихли в ожидании.

До Нового года оставалось пять минут.

Дед приподнял старую, массивную и тяжелую глиняную кружку, единственный сосуд, из которого он пил:

— Да будут благословенны все, сидящие за этим столом! Да покровительствуют им наши Боги!

Он приподнял кружку и, повернувшись, плеснул из нее в очаг, расположенный по традиции за его спиной — от очага и отсчитывались почётные места за столом.

И все, синхронно, будто репетировали, отлили по глотку из своих посудин на пол, специально по этому случаю обильно посыпанный свежей соломой.

Я чудом не задержался — что было бы неприлично. Сработали рефлексы, вбитые с детства.

Дед выдержал паузу и, подняв посудину в воздух, обвел присутствующих взглядом, после чего молча присосался к ней и выпил в несколько глотков до дна.

Выпили и все остальные, не исключая школоту — за что в Германии семейство могло бы крепко пострадать, узнай об этом в социальной службе. Все-таки в наших краях жизнь подчиняется больше семье, чем безличному и равнодушному бюрократическому государству.

Доброе молодое вино с наших семейных виноградников не бьет в голову. Оно пьется как вода и освежает, утоляя жажду. Только надо хорошо закусывать, и не надо пить больше, чем ты можешь — иначе завалишься где-нибудь, когда тебя неизбежно подведут ноги, и проспишь до утра. Хорошо, если ты дома, со своими — а вот пить в какой-нибудь таверне надо аккуратно.