Станислав Романов - Самая страшная книга 2020 [антология, litres]

Покрытые пылью всадники уже мелькали возле церковной ограды, и Матвейка, подвывая от страха, влетел в ближайшую избу, выбив плечом хлипкую дверь и едва не врезавшись в девку лет двенадцати с орущим младенцем в руках. Девчонка ползала на коленях по полу. Вот дура! Делать, что ли, больше нечего? Матвейка лихорадочно заметался в поисках убежища. Сундук, набитый тряпьем, был маловат, на полатях разом найдут. В печку? Матвейка, сдавленно матерясь, полез на шесток.

– Дяденька, дяденька монах, – тихонечко дернули за подрясник.

– Уйди, – Матвейка отпихнулся ногой, хотел нырнуть в черную топку, но на мгновение обернулся и утробно сглотнул. Девчонка склонилась над узким лазом в темном углу, едва различимым среди устилавшей пол подгнившей соломы.

Упрашивать Матвейку было не надо. Он вихрем слетел с шестка, нырнул в дыру, ободрав плечи и лоб, и оказался в узкой, неглубокой могиле, пахнущей плесенью и землей. Возле лица мелькнули худенькие икры, девка соскочила следом, положила младенца, легла и осторожно закрыла люк в потайную дыру. Снизошла чернильная тьма, напоенная густой, омертвляющей тишиной. Девчонка и ребенок пропали, словно и не было их, растворились призраками во мраке. Матвейка задергался и засипел, лишившись и слуха, и зрения; руки зашарили по шершавым стенкам, заскребли потолок, набранный из тонких жердей.

– Ты потише, дяденька монах, – прошептали из темноты, и Матвейка обмяк, услыхав человеческий голос. Вроде в могиле, да не один. – А в печку зря ты полез, тятенька сказывал, татары по первости ищут в печах. Потому укрывище и соорудил, – девочка надрывно вздохнула. – Вот и пригодилось. А теперь молчок.

Матвейка мысленно возблагодарил Боженьку и башковитого девчонкиного отца. Хитрый мужик. Полы в избах отродясь земляные, поди догадайся, что яма вырыта и настилом прикрыта. Вдруг тем и спасемся? Темнота, поначалу казавшаяся кромешной, на деле обернулась сизоватой, липнущей пеленой. Свет узкими лучиками проникал из щели в стенке шириной меньше пальца и длиною в ладонь. В сумраке угадывалась фигура замершей девочки. Младенец, наверху оравший как резаный, внизу, слава тебе Господи, замолчал.

В избе грохнуло, что-то разбилось. Матвейка сжался, услышав шаги и чужую, гортанную речь. Татары расшвыривали вещи, переворачивали кадушки, ругались между собой. Сейчас размечут солому, отыщут лаз и… Матвейку заколотило. Нет ничего хуже татарского плена, это всякому живущему рядом с Диким полем известно. Угонят в туретчину, и больше не видать родной стороны, а горя хлебнешь такого, что не приведи Бог. Татары бьют не щадя, клеймят железом, отсекают уши и рвут ноздри ради потехи, скопом насилуют баб. Слухи ходили один другого жутчей. Еремей Сытин, приезжий купец, сказывал, будто мужикам вырезают глаза. Без глаз не сбежишь, а гребцу на галере зрение ни к чему, все равно дольше года не проживешь. Так и ведь слепота не самое страшное, татарва поганая – чик – в магометанскую веру обратит, тогда не только тело погибнет, тут и душе несчастной конец.

Тяжелые шаги замерли над Матвейкой, и парень сжался в упругий комок. Сердце колотилось о ребра перепуганным воробьем, волосы поднялись дыбом. Попали как куры в ощип…

Татары перебросились парой фраз, шаги стали удаляться и вовсе затихли. Матвейка утробно сглотнул и едва не разрыдался от пережитого ужаса. Напряжение отпустило, руки и ноги задергало судорогой. Хотелось пошевелиться, но Матвейка терпел, боясь, что татары вернутся и смуглый черноволосый воин достанет его из укрывища и с диким хохотом вырежет очи. От паскудных мыслей глаза нестерпимо заболели и зачесались.

Сквозь настил доносились еле различимые крики и приглушенные вопли. Матвейка поежился, в красках представив творящееся в селе. Татарский набег как пожар в степи – быстрый, опустошительный, и горе всякому попавшемуся на пути. Надежда, слабая, робкая, затеплилась в Матвейкином сердце. Решил для себя – если останется жив, точно в монахи уйдет и за бабами подглядывать больше не будет. И Бога в свидетели призвал.

Потрескивание примешалось исподволь, мгновенно сменившись нарастающим гулом. Матвейка прислушался.

– Это чего? – тихонечко спросила девчонка из темноты.

– Не знаю, – признался Матвейка и тут же почуял запах дымка. Его затрясло. Избу подожгли!

– Горим! – ахнула девка, и, вторя ей, заканючил растревоженный малец.

– Открывай! – Матвейка попытался протиснуться к лазу. Лучше в плен, на галеры и в рудники, чем живьем погореть. Гудение над головой напоминало рой озлобленных пчел.

– Татары на улице, – всхлипнула девочка. Дым, затекающий в убежище через невидимые щели, начинал есть глаза. – Тут продушек есть, авось не задохнемся.

Девка закашлялась и прижалась ртом к крохотному отверстию, насмешливо подмигивающему светом уходящего дня. Матвейка хапнул дыма и скорчился, в горле першило, кружилась туманная голова, хлынули слезы. Воздуху, воздуху!

– Терь ты подыши, дядька монах.

Матвейка пополз боком, сам не зная куда, отпихиваясь ногами от стенки и подминая под себя упругое и живое. Девка со стоном заворочалась под ним, уступая место. Перед глазами нависла сизая едкая пелена, он ослеп, подавился утробным кашлем и плачем, зашарил руками, заплутав в яме две сажени на полторы и начиная паниковать. Продрал глаза, увидел светлое пятнышко и припал к дырке, захлебываясь соплями и горькой слюной. Воздух был горячий, с привкусом сажи. Глотал и надышаться не мог, пытаясь пальцами и изодранным в кровь языком расширить узкую щель.

– Дядька, дядька, х-хватит. П-пусти, – взмолилась девчонка.

Матвейка не откликнулся, насмерть прилип.

– Дядька, – в спину заколотили маленькие кулачки. – Дяденька.

Мольбы девочки прерывались сипением, удары слабели, превратившись в толчки, а потом и вовсе затихнув. Матвейка поплыл в жаркой, дымящейся полутьме. Теряя сознание, он услышал раскат грома и шум пролившегося дождя.

В себя пришел с криком, мокрый насквозь, отхаркивая черную жижу на грудь. «Господи, неужели живой? Девка где?» – пронзила страшная мысль. Из спасительной прорехи лился скудный, умирающий свет. Под задницей хлюпало, руки наткнулись на мягкое.

– Эй, слышишь меня? – жалобно спросил Матвейка.

Ответа не было. Он вскинулся и ударил руками, надеясь, что изба не рухнула и не завалила убежище. Настил вылетел с треском, обрушив поток мутной воды и серое, набрякшее небо. Соломенная крыша сгорела, наверху топорщились ребра обожженных стропил. Девочка лежала рядом с открытым в немом крике ртом, прижимая сверток с мертвым ребенком к груди.

Матвейка заорал, рывком выбрался из скудельни и, оскальзываясь, побежал подальше от того, что натворил. Из одного царства мертвых в другое. Луговое дымилось, укутанное секущими нитями косого дождя. Улица превратилась в болото из грязи, копоти и кровавой воды. Сиротливо торчали обгорелые избы, у колодца подвывал, умирая, разрубленный почти надвое пес. Серый пар расплывался туманом, звонко щелкали прибитые ливнем уголья, раздувая на ветру оранжевые глаза. Матвейка свалился на колени и проблевался. Утерся рукавом и, шатаясь, побрел к церкви, с чавканьем волоча ноги по жирному месиву.