Татьяна Корсакова - Темная вода [litres]

Она перевела на него взгляд, и огоньки святого Эльма вспыхнули все разом. Наверное, так ярко, что Яков зажмурился.

– Я не боюсь, – заявила Нина таким тоном, что оба они сразу поняли: она и в самом деле не боится. Понять бы еще, не боится только вышедшего на волю маньяка или и всего остального…

…Было пыльно и душно. А еще страшно. Так страшно, что хоть криком кричи. Но кричать не позволили, зажали рот косматой, пахнущей свалявшейся шерстью лапой и глаза закрыли. Нина думала, что задохнется, что не выдержит ни этой пыли, ни этой духоты, ни этого страха. Может быть, она и не выдержала, потому что пыльная темнота вдруг кувыркнулась, и Нина кувыркнулась вместе с ней, больно ударившись головой обо что-то твердое.

В темноте было спокойно и не страшно. Жаль только, что недолго. Жаль только, что Нина не осталась в ее спасительных объятиях, а решила открыть глаза, посмотреть решила…

Скрюченная, поросшая дымчато-серой шерстью спина, впалая грудь и широкие плечи. Узкий, как кнут, хвост по-кошачьи нервно сшибает белые головки одуванчиков, и серая шерсть покрывается белым пухом, как сединой. А между широко расставленными лапами – бабушка… Ее лицо, обычно загорелое до черноты, сейчас землисто-серое, и глубокие морщины кажутся нарисованными на нем черной гуашью. А глаза яркие, зеленые-зеленые, как у мамы и иногда у нее, Нины. Бабушке плохо. Бабушке больно, но она из последних сил терпит эту страшную боль. Про боль Нина знает, потому что видит перепачканную чем-то красным бабушкину блузку. Раньше блузка была белоснежная, расшитая синими васильками, а теперь вот красная. Это кровь. Очень много крови… Ее так много, что песок под бабушкой побурел, а широко расставленные когтистые лапы сейчас словно в алых сапожках. Мама читала Нине сказку про кота в сапогах. А это Сущь в сапогах…

Бабушка смотрит. Бабушка знает, что Нина видит ее и Сущь, и улыбается из последних сих, а потом шепчет одними только губами:

– Ничего не бойся… И не смотри…

Но Сущь слышит, нервно дергаются острые уши, и шерстяное нескладное тело плывет, словно бы раздается в размерах. А хвост яростно сшибает последний одуванчик и замирает. Сущь оборачивается, смотрит прямо на Нину. У нее глаза цвета бабушкиной крови и черный, как уголь, кошачий зрачок. И из по-кошачьи мягких подушечек выдвигаются длинные-длинные когти.

– Закрой глаза… Не смотри…

Она уже не может понять, чей это приказ, бабушки или зверя, и послушно зажмуривается, но недостаточно быстро, чтобы не увидеть, как рассекает воздух когтистая лапа… Кричать больше не хочется. Больше вообще ничего не хочется. Так и остаться бы с закрытыми глазами, чтобы ничего не видеть, ничего не помнить… Но не удается. Из пыльного, пахнущего кровью и псиной забытья ее выдергивают грубо и бесцеремонно, а потом говорят голосом Чернова:

– Прости. Я не хотел тебя пугать.

Он не понимает. Он просто не знает, что нет испуга сильнее, чем тот, что она пережила в детстве. Что по сравнению с тем ужасом все остальное меркнет и покрывается бурыми пятнами засохшей крови. А вот она знает! Она знает, как умерла ее прабабушка. Знает, кто ее убил… не знает только одного, почему Сущь оставил ее тогда в живых.

– И меня прости! – А это уже Яков. Очков на нем больше нет, и без своих привычных «авиаторов» он выглядит моложе и беззащитнее. – Я тоже не хотел пугать. Я только хотел, чтобы ты поняла, чтобы осознала, насколько опасен для тебя этот человек.

Она осознала. Еще не все и не до конца, но даже десятой части проснувшихся воспоминаний хватает, чтобы понять, что Сергей Лютаев не совершал то страшное преступление, в котором его обвиняют. А еще теперь она понимает, почему мама ничего не рассказывала ей о Темной воде, почему Шипичиха поставила в ее сознании этот барьер. Если бы дело касалось Темки, сама Нина поступила бы точно так же. Ребенок не должен помнить такое…

Стоило только подумать про сына, как силы вернулись. Нина оттолкнула руки Чернова, попыталась встать. В груди и животе болело, наверное, она ударилась ребрами о край стола, когда падала. Ничего, эта боль пройдет. Она уже проходит.

А Темка, босой и растрепанный со сна, уже стоял на пороге дома.

– Мама, почему ты сидишь на полу? – спросил Темка, и Нина едва не разревелась от счастья.

Мало того, что ее мальчик пережил прошлую ночь, он разговаривал, мысли свои формулировал четко. Шипичиха предупреждала, что так оно и будет, что рано или поздно он войдет в силу. Нина не стала тогда спрашивать, в какую именно силу он войдет. Тогда она могла молиться лишь о том, чтобы он очнулся.

– Потеряла… – Нина встала на четвереньки, потому что боялась, что ее собственных сил может не хватить на то, чтобы принять вертикальное положение. – Пуговицу потеряла, Темочка!

Все-таки Чернов ей помог, бережно, словно она была сделана не из плоти и крови, а из хрусталя, подхватил за подмышки, поставил на ноги, но отпускать не спешил. Сказать по правде, Нина была ему за это благодарна.

– Нашла? – Темка подбежал к ней, обхватил за колени, и Нина пошатнулась.

– Нашла. – Она потрепала сына по голове. – Хочешь кушать, Темка?

Темка хотел. И кушать, и какао, и Ксюшиных пончиков. От этих его «хотелок» на душе сразу стало легко и радостно. Кажется, не только Нине.

– Так я сейчас сгоняю! – Яков пятился к выходу с террасы, его «авиаторы» лежали на столе, стеклами вниз. Еще поцарапаются, подумалось некстати. – Тебе, малой, пончиков и мороженого, а мамке твоей чего? – Он перевел умоляющий взгляд на Нину, словно от ответа ее зависела вся его жизнь.

– А мне венского пирога. – Он хороший человек. Кажется. Темная вода нашептывала, что доверять нельзя никому, но Нина все еще предпочитала верить.

– Вот и решено! – Яков пятился к выходу с террасы и едва не свалился со ступеней, в последний момент ухватился за поручни. – А я себе сигарет куплю. Курить хочется, аж пар из ушей идет!

С пробуждением Темки как-то сразу все наладилось, жизнь вошла в привычное русло. Хотя бы попыталась войти. Нина готовила сыну еду, поглядывая за тем, как Темка играет на террасе с Черновым. Это сначала показалось, что играет, а потом выяснилось, что из срезанной на берегу ветки Чернов мастерит Темке свистульку. Очень громкую, надо сказать, свистульку. От ее звонких трелей у Нины заложило уши. А Темка был в восторге. Он болтал без умолку, и казалось невозможным то, что психологи и психиатры – все как один! – считали его аутистом. Для ее маленького сына Темная вода оказалась целебной.

Потом они обедали на террасе. Вчетвером, вместе с вернувшимся из «Стекляшки» Яковом, и Нине на мгновение подумалось, что вот такой и должна быть настоящая жизнь. А еще ей подумалось, что Темная вода способна помочь и ей тоже. А потом ее вдруг разморило. Дремоту эту не мог разогнать даже страх того, что Тема останется без присмотра, настолько сильной, настолько всепоглощающей была та усталость, которая на нее навалилась…