Стивен Чбоски - Воображаемый друг [litres]

– Эмброуз, пошли мяч покидаем?

– На улице снег валит.

– Ну и что?

Эмброуз переворачивал страницы. Одну за другой. Пытался разглядеть как можно больше. Зрение слабело с каждым днем. Ему грозила слепота. Офтальмолог предупреждал, что она, скорее всего, наступит под Рождество. Но если прищуриться, Эмброузу все же удавалось кое-что различить в этом детском альбоме. И сохранить в памяти все изображения брата. Но только не безумные события его последних месяцев. Когда тот мучился от головной боли. Бился в ознобе. Разговаривал сам с собой. Мочился в кровать. Страдал от жутких ночных кошмаров, путая сон и явь.

Нет.

Он хотел запомнить Дэвида по этим фотоснимкам. Мальчишку, который мог круглый год ходить в старой шапке «Стилерсов» и готов был перекидываться мячом на снегу, чтобы только не расставаться с бейсбольной перчаткой, подаренной старшим братом. Мальчишку, который вечно увязывался за Эмброузом и ценил каждую минуту, проведенную вместе с ним. Мальчишку, который в парикмахерской усаживался рядом с братом и веселился, когда парикмахер, делая вид, что готовится обслужить двоих разом, приговаривал:

– Шикарные у тебя волосы… Дэвид.

Эмброуз дошел до последней заполненной страницы. С нее смотрело фото Дэвида в возрасте восьми лет. А дальше – пустые навсегда листы. Полвека назад картон был чисто белым. Теперь он пожелтел и растрескался, как кожа рук Эмброуза. Эмброуз прилег на кровать, положив под голову подушку. Снял зубные протезы и погрузил в стоящий на тумбочке стакан с водой. Туда же бросил таблетку эффердента, дабы смыть грехи. Таблетка, растворяясь, зашипела, как дождь на кровле в грозу, и эти привычные звуки успокаивали. С первым ударом грома Дэвид всегда был тут как тут.

– Эмброуз, можно я с тобой переночую?

– Тебя пригнал сюда обычный гром.

– Меня пригнал страшный сон.

– Опять? Ну ладно уж. Залезай.

– Спасибо!

Эмброуз запомнил его улыбку. Без двух передних зубов. С каким же облегчением брат залез к нему в кровать. И вместо подушки подложил под щеку бейсбольную перчатку.

– Эмброуз… давай завтра сходим в лес.

– Спи, Дэвид.

– Хочу тебе кое-что показать.

– Слушай, мне уже семнадцать. Я не шкет, чтобы болтаться по лесу.

– Очень тебя прошу. Там есть что-то особенное.

– Допустим. Что именно?

– Я не могу тебе рассказать, меня услышат. Ты должен увидеть это своими глазами. Ну пожалуйста!

– Ладно. Схожу с тобой в лес. А теперь спи давай.

Но сколько ни упрашивал его Дэвид, он так и не сдержал своего обещания. Потому что не хотел поощрять эти закидоны. Он так и не узнал, чем занимался Дэвид в лесу. Он так и не узнал, что там произошло. Но кто-то же знал. Кто-то оставил у них на крыльце запись детского плача и увел с собой его брата.

А потом схоронил заживо.

В старике закипал первобытный гнев. К нему вернулась неистребимая ярость молодости, как старая мелодия из радиоприемника. Перед ним всплыли физиономии газетчиков, обвинявших его в гибели брата. Одноклассников, которые от него отвернулись. Врагов, которые в него стреляли. Лежа на смертном одре, мать просила: «Дэвид, вернись домой». А отец на смертном одре не просил ни о чем, потому что мозг его разрушила злокачественная опухоль, оказавшаяся пострашнее, чем необходимость вечно оправдываться. Всплыл перед ним и врач, сообщивший ему о смерти жены. И судья, который признал его нуждающимся в постоянном уходе. И губошлеп-бюрократ, отнявший у него лицензию на оружие. И правительство, неспособное решить проблему ближневосточных беженцев. И Бог, который все это допустил по известным только Ему причинам.

Все эти лица слились в одно.

В лицо того, кто живьем закопал его брата.

Эмброуз сделал глубокий вдох. Потом выдохнул и уставился в потолок затуманенными глазами. У него не осталось сил плакать. Не осталось сил себя жалеть. Не осталось сил влачить существование старика, который ждет слепоты, чтобы потом ждать только смерти. Ему сохраняли жизнь во имя какой-то цели. И он не собирался сидеть сложа руки. Он собирался во что бы то ни стало узнать, как погиб его брат, пусть даже это станет последним его делом на этой земле.

Да, скорее всего так.

Кто убил Дэвида Олсона?

Этот вопрос не давал покоя шерифу, когда тот ехал через тоннель «Форт Питт». На выезде машину занесло, да так, что она чуть не рухнула с моста. Снегу выпало небывалое количество. Двое суток мело без перерыва. Казалось, люди чем-то прогневали землю, а может, Господу Богу требовался запас «Хед энд Шоулдерс», чтобы смыть эти горы перхоти. В Африке – засуха, на Ближнем Востоке – кризис, а запад Пенсильвании бросает вызов всем, кто желает потягаться за второе место после Северного полюса.

Что же это делается?

Шериф припарковался у главного полицейского управления города Питтсбурга. Запрокинув голову, он оглядел старое здание, в котором провел азартные десять лет после своего двадцатилетия и отнюдь не азартные десять лет после своего тридцатилетия. Здесь негодяи во множестве получали направление за решетку; здесь ни в чем не повинные люди во множестве застывали без движения на холодном металлическом столе в ожидании вскрытия.

Ни в чем не повинные – как Дэвид Олсон.

Шерифа вызвали сюда час назад. Его приятель, Карл, оказал ему дружескую услугу: без соответствующего запроса выполнил тест на ДНК. И обнаружил полное совпадение между локоном из детского альбома и найденными в лесу останками. Скелет принадлежал Дэвиду Олсону. Шериф надеялся, что окончательная определенность снимет груз с души Эмброуза. Он не раз видел слезы взрослых мужчин, но в Эмброузе было нечто такое, от чего у шерифа перехватывало горло. Он не мог забыть, как этот старый солдат плакал сквозь марлевую повязку на глазах, не ждущих исцеления.

– Он мучился? Возможно, от переломов костей? – допытывался Эмброуз.

– Нет, сэр.

– А… другие повреждения у него были?

– Если не считать способа причинения смерти, никаких следов насилия не обнаружено, мистер Олсон.

– Как был убит мой младший брат?

Тут шериф осекся.

– Я солдат, шериф. И могу вынести все, кроме вранья. Говорите как есть.

– Его похоронили заживо, сэр.

Стариковские глаза были скрыты бинтами, но у шерифа все время стояло перед глазами это лицо. Сначала на лбу проявилась растерянность, которая полыхнула яростью, дошедшей до белого каления. Шериф много лет приносил семьям дурные вести. Подбирать слова всегда трудно. Он возвращался в это старое серое здание после беседы с матерью-одиночкой из Хилл-дистрикта. И после встречи с интеллигентной, обеспеченной супружеской парой из Сквиррел-Хилла. Реакция всегда была одинакова. Смесь недоверия, скорби, вины и отчаяния.