Лев Протасов - Красные озера [Publisher: SelfPub]

За дальней частью поселка земля начинала постепенно вздуваться, уходила крутым склоном вверх и превращалась в обрыв, стеной нависающий над жилыми постройками. Такой же точно обрыв топорщился и позади радловского дома, ведь долина озера некогда образовалась из-за разрушения центральной части горы. Вершина рухнула, со временем ветры и воды обтесали ее до состояния равнины, а вот прежние склоны остались нетронутыми. Фактически, поселок стоял в кольце неприступных заграждений, и выйти из этого природного форпоста можно было лишь тремя способами: либо через западную расщелину, за которой открывалась болотистая пустошь, либо через северо-восточную, где находилось устье впадавшей в Шонкар речушки, либо карабкаясь по холмам. Собственно, именно третьим способом пользовался Лука, отправляясь на свои прогулки.

Сейчас, любуясь видами здешней природы из окна, он эти прогулки вспомнил, пожалел, что не совершал их целую зиму из-за занятости, и хотел было предаться приятным мечтаниям, однако его отвлекла одна мелочь – одна крошечная белая клякса, отразившаяся в мутном зрачке и воспринятая зрением быстрее, чем разумом. А когда затуманенный мечтательностью разум проник наконец в смысл увиденного – стало почему-то не по себе.

Верхушка обрыва, очертания которого неясно маячили вдалеке, увенчана была снежной шапкой. Снег, таким образом, исчез только в низине, что представлялось уж совсем неестественным и оттого пугало.

Тут в комнату вернулся Петр. Встал рядом с другом, спросил с наигранной веселостью:

– Чего ж ты там высматриваешь?

– Мы с тобой живем в красивом месте, – загадочно протянул Лука, губы его скривились больше обычного, показывая, что улыбается он не только по болезни, но и в соответствии со своим теперешним настроением. Увы, едва зародившаяся улыбка сникла, и он добавил:

– Только понимаешь, странно как-то…

– Да, – Петр разом помрачнел. – Да. Снега совсем нет. До конца апреля лежать должен, край-то северный, а тут… пропал.

Затем Радлов порывисто указал рукой куда-то в сторону горизонта и продолжил:

– Там, видишь? Лежит. Говорят, что и по всей округе сугробы по колено.

– Чему удивляться, было же пару теплых дней в феврале, все растаяло, а больше осадков с тех пор не случалось.

– Оно, может, и не случалось, но потеплело-то тоже только у нас. К чему бы, как думаешь? Что там у тебя в книгах про такое пишут, а?

– Книги разные, – теперь перекошенное лицо выражало снисходительность. – Про климатические изменения я, знаешь, не читал. Так, какая-нибудь погодная аномалия.

– Ты, Лука, умными словечками зазря не разбрасывайся. Оно любому ясно, что аномалия, отклонение, то бишь, от нормы. А причина-то в чем? Ну сказал ты «аномалия» – что, разве яснее сделалось, как такое могло произойти?

От приступа внезапного раздражения Петр побагровел, но быстро опомнился:

– Ты прости, нервы. Иной раз навалится, причем все вместе – одно, другое, третье – а выведет сущий пустяк навроде снега.

– Случилось-то что? Сам не свой ведь ходишь…

– Да многое. Инка вот, мать томкина, из ума выжила. Жалко старуху.

– Немудрено, ей уж сколько? За восемьдесят, поди.

– Через год стукнет, – уточнил Радлов, потом помолчал немного, как бы собираясь с мыслями, и принялся рассказывать взахлеб:

– Недавно что учудила: заявилась среди ночи на двор, глазищами дикими сверкает, а ноги босые – земля-то холодная, как не застудилась, не пойму. Звали в дом – отказалась, силком затащить не удалось, хоть старушка хрупенькая совсем. Это я-то не смог затащить, представляешь? С безумцами удивительные вещи творятся, скажу тебе! Вроде слабая, дряхлая, еле языком ворочает, а как приступ нагрянет, силища просыпается! Ну, думаем, угомонится – сама зайдет, дверь нараспашку ей оставили. Через некоторое время слышим – с первого этажа звон доносится. Инка камнями в окна бросаться стала! Вокруг дома бегает, камней в подол набрала, каждый с полкулака размером, так что этот подол растянулся и чуть ли не по земле волочится, и бросает. В одном месте стекло выбила, видел?

– Не заметил что-то.

– Внизу. Руки не доходят заделать, за стеклом же в Город тащиться надо, – Петр, вспомнив о пустующей раме, сбился с мысли, потому продолжал несколько неуклюже:

– Орала она, значит… ничего не разобрать! Потом обмякла вся, утихомирилась, вроде как силы кончились. Глядит по сторонам, а сама – веришь ли – ни черта не понимает, что случилось. Мы ее тут же в комнату, чаем горячим отпоили, ноги согрели! Так она заявляет, мол, это мы ее во двор выгнали, и сапоги отобрали, чтоб ее поскорей уморить. Тома давай оправдываться, а старуха уж и не помнит, что пять минут назад лепетала, о другом заладила – люблю, говорит, тебя, доченька, прости за все! И на меня косится, то есть как бы за то прощения просит, что убедила Тамару со мной сойтись. Та в слезы, а старуха опять о новом и прежнего нисколечко не помнит – про какую-то черную тень над селением. Ладно, Лизка пришла да успокоила окончательно – Инка внучку любит, души прямо не чает.

– Почему ж у себя не оставили, коли так больна?

– Ушла ранним утром. Сапоги схватила первые попавшиеся с полки, чтоб обратно не босиком, и ушла.

– Перевезли бы ее, что ли, – неуверенно посоветовал Лука. – Помрет ведь одна старуха-то, не справится.

– Эта всех нас переживет! Приехали мы за ней после, так ни в какую – в забор свой вцепилась и давай голосить. Понятное дело, люди сбежались, она плачется: «помогите, увезти меня хотят куда-то». Вся толпа на нас, зачем, так и сяк, бабушку обижаете. А поскольку в деревне нас с Томкой не особо жалуют – ты знаешь – объяснить мы толком ничего не сумели, уехали ни с чем. Ты, кстати, где был тогда? Кричали громко, не мог не услышать, живете довольно близко друг от друга.

– Видимо, гулял. Я к ней зайду, попробую образумить.

– Нечего и стараться! – Петр махнул рукой, давая понять, что старуха совершенно безнадежна, да случайно ударился ладонью о стекло. Стекло тихонько задребезжало, но не треснуло. – Смотри-ка, целехонькое! А то бы еще тут раскокал, никуда не годится. Там, к слову, Тома скоро закончит, есть-то будешь?

– Не хочется мне, не обижайся, – Лука соврал. Он не любил есть на людях, так как из-за застуженного в детстве нерва всякий раз во время приема пищи уливался слезами.

– Да чего мне обижаться, коли жена готовила. Вообще зря нос воротишь, мясо запеченное у нее отменно получается, да и за свинкой той мы знатно ухаживали, должна быть вкусной… нет? Как знаешь.

Постояли еще немного у окна, молча, не в силах прервать слишком затянувшуюся паузу, потом как-то одновременно поняли, насколько глупо выглядят (этакие вросшие в пол столбы, не умеющие подобрать слов), и сели за стол.