Юрген Ангер - Краденое солнце

Черный господин поднялся из кресел и отошел к клавикордам. Бача различала сквозь слезы – как он и Диглеру предложил свой странный табак. С ложечкой. И Диглер щедро угостился. Бача ожидала, что он тоже разрыдается, но Диглер самозабвенно заиграл. Черный старичок стоял, грациозно облокотясь на инструмент, и доброжелательно слушал.

– Universelle große Liebe… – проговорил он мечтательно, – эту песню сочинил мой старинный приятель, мир его праху. Вернее, перевел одну грустную русскую балладу – казненного поэта Столетова. Отчего вы не поете, господин Нордхофен? У вас должен быть дивный голос.

– Мой дивный голос сел от вашего табака, – проворчал Диглер.

– Ничего, эта баллада исполняется именно низким, хриплым голосом. У меня голос был всегда высоковат для нее, а у вас сейчас – в самый раз.

– Как прикажете, мой господин, – загадочно согласился Диглер. Черный старичок вернулся в свои кресла.

– Вы уже повеселели? – ласково спросил он Бачу, усаживаясь рядом.

– Да, вполне, и могу вернуть вам платок.

– Оставьте себе, – «со своими слезами и соплями» – так и послышалось Баче в его брезгливо-снисходительной интонации.

– начал хрипло и надрывно Диглер свою балладу.

– Пока он так заливается – может, расскажете, что вас гложет? – вкрадчиво спросил у Бачи ее черный сосед, – Не обещаю мудрых советов, но все-таки две головы лучше, чем одна. Достаточно взглянуть на баронские гербы – для иллюстрации этой поговорки.

– Меня гложет предстоящее свидание с Amoklaufer Фрици, – созналась Бача, сама удивляясь собственной откровенности. Или этот белый табак вызывал не только слезы, но и откровенные признания?

– Вы так зовете барона фон дер Плау? – уточнил старичок.

Все люди вокруг знали барона фон дер Плау – это ли не повод для гордости?

– Ага, – кивнула Бача.

– Я знаком был с этим милейшим господином, – проговорил черный человек отстраненным, сомнамбулическим голосом, – Лет тридцать тому назад. Или тридцать пять? Мы играли с ним в Петербурге…Фрици никогда не умел играть – а так любил…Помнится, в Петербурге он проиграл свое имение младшему фон Левенвольде. Хороша была парочка – два бездарнейших игрока, но Фрици оказался даже хуже графа. Продул ему в экарте все, что имел за душой – и написал об этом подробную расписку. Я помню эту расписку – она как живая стоит у меня перед глазами. Не смотрите на меня так – я нотариус, я заверял ее для них обоих. На счастье слабоумного Фрици, дурака Левенвольде через пару дней арестовали и отправили в ссылку в Сибирь – так что стребовать долг он никак не мог. А потом бедняга и вовсе в своей ссылке помер.

– Вы знали его? – Диглер прекратил пение и резко повернулся к беседующим на своем рояльном табурете.

– Фрици? – поднял черный господин свои высокие, словно тушью подведенные, брови, – Или покойника-графа?

– Графа, – хрипло проговорил Диглер, волнуясь.

– А, так вы тот самый Нордхофен! – осенило его собеседника, – Да, я неплохо знал вашего бедного дядюшку. Они ведь с вашим почтеннейшим отцом – были в ссоре. И не примирились даже на краю могилы. Я слышал, что в ссылке своей ваш дядя до самой своей смерти все смотрел на дорогу. Зимою – в окно, а летом сидел на лавочке перед домом и все смотрел на эту несчастную дорогу, и бог знает, чего ждал. Так и просидел, дурачок, шестнадцать лет и, наверное, сошел с ума. А братец так и не сделал ничего, чтобы ему помочь, – черный человек произнес все это безучастным размеренным голосом, но Баче почудились в этом безжизненном голосе металлические нотки.

– Вы не знаете правды, – возразил ему Диглер, – мой отец писал русской царице. Просил помиловать его бедного брата. Письма вернулись к нему назад, и ни одно из них даже не было распечатано.

– Правда? – подведенные брови опять изумленно взлетели, – Это правда, мой Кристиан?

– Вовсе и не ваш, – проворчал смущенный несколько Диглер, – но это правда. Мой отец, Фридрих Казимир фон Левенвольде, просил за своего младшего брата, и унижался перед русской царицей, и все напрасно.

– О, Казик! – чуть слышно прошептал черный господин, и трещинки явственно обозначились на его фарфоровом гриме. Он выдохнул и произнес, обращаясь к Диглеру:

– Спасибо вам, юноша. Я и не ждал, что услышу от вас – такую новость. Вы заставили меня плакать.

Но он при этом не плакал. Глаза его, бархатные, без блеска, остались совершенно сухими.

– Вот вы где! – к Баче спешил Герасим Василич, принарядившийся для посещения игорного дома. Баче безумно интересно было, чем закончится беседа Диглера и загадочного обладателя белого табака, но дела не позволяли ей остаться.

– Господа, к сожалению, я вынужден вас покинуть, – Бача раскланялась с господами в гостиной и последовала за своим принцем – за приключениями и газартами.

Чтобы выиграть в фараон или в экарте – не нужно особенного ума, одно только везение, но «двадцать и один» – игра, где происходит настоящий поединок интеллектов. Здесь необходимы и тонкий расчет, и долгосрочное планирование, и смекалка, и дар предвидения – в рамках математической статистики. Бача ощущала себя за карточным столом – совсем как в старые добрые времена, только вместо Джиро за ней присматривал теперь Герасим Василич. Так же отечески опекал молодого игрока и заворачивал на подлете лихих девчонок, разлакомившихся на жгучую испанскую красоту. Потому как нечего кавалера отвлекать – от его работы. Герасим Василич издали любовался игрою молодого Оскура – самому ему никогда не удавалось так быстро запомнить стос и держать его в голове. Когда игра закончилась, и Бача с ее принцем разделили пополам многочисленные «плюсы», Герасим Василич спросил:

– Как мы с тобою, красавица, до Вены едем – опять на Диглере или собственным ходом?

– Боюсь, собственным, – вздохнула Бача, – я спрошу его, конечно, если застану. Но боюсь, мы ему наскучили. Да и мало радости путешествовать в компании убийцы…

– И то верно, – согласился Герасим Василич.

– Ты приходи утром в гостиницу, – Бача с надеждой посмотрела на своего принца, – Карета будет. Деньги есть у нас теперь, так что приходи. Ты ведь не бросишь меня?

– Ни за что, – патетически отвечал Герасим Василич, – Очень уж охота насовать господину Плау редисов в шляпу.

Бача хихикнула – она впервые слышала подобное выражение.

В «Черной стреле» Бачу подстерегала нечаянная радость. Слуги и горничные уже отправились спать, и старичок с табакеркой давно пропал из гостиной, а белокурый миллионщик Диглер все наигрывал что-то на клавикордах в свете одинокой свечи. Видно, с его деньгами и характерцем – хозяева гостиницы предпочли с эксцентричным постояльцем не связываться, оставили его в покое – пусть бренчит сколько влезет. Диглер почти без фальши воспроизводил сейчас «Сарабанду» Генделя, переложенную для клавишных. Бача невольно заслушалась – музыка была как механическая шарманка, шкатулка с крутящейся на ней балериной, мышеловка. Безжизненная повторяющаяся мелодия, зацикленная сама на себе, как уроборос.