Иван Белов - Заступа

— Спалось хорошо, да мало, — делано зевнул Рух и спросил, — Как перезимовали? Нешто спокойно, раз не тревожили?

— Твоими молитвами, Заступа-батюшка, и Христос нас, горемычных, оберегал. Хлеба в достатке, детки здоровые, скотий мор стороной обошел. Одна померла коровенка на Рождество, почернели кишки и зеленая кровь из всех дыр отошла.

— Волчатка?

— Она самая, кормилец, едва успели беду отвести. Как ты и наказывал: отрыли младенчика помершего без святого причастия, зашили коровке в нутро вместе с живым петухом и сожгли на кострище, пеплом село по кругу обсыпали. Убралась лихоманка проклятая. Повыла за околицей, зубьями поклацала и ушла.

— Заложные тихо вели?

— Тихо батюшка, снегу страсть намело, не выбраться им было до самого Благовещенья. Неделю назад возчики сгинули у Птичьего брода, телов не нашли, померзли небось. А давеча мужики слыхали в лесу, возле брода, страшественный вой. Толи зверюга выводит, толь человек.

— Гляну, — благосклонно кивнул Рух. Вот и работа наметилась: раз померли лютой смертью и без похорон правильных, значит уже поднялись. Помаются, помыкаются, оттаявшую в лесу дохлятину подъедят и куда пойдут? Точно, домой, память сохранившаяся в прогнивших мозгах к ребятишкам и женам потянет. Вот радости будет, как полезут в избы разложенные мертвецы.

— Ты уж сходи, батюшка, посмотри, — заискивающе улыбнулся Аникей. — Наши-то теперь страшатся Птичьим бродом ходить, до Наволоки пятнадцать верст крюка дают. Помоги, батюшка. Мы в долгу не останемся.

— А пока вот, — Устин пошамкал беззубым ртом. — У нас товар, у вас купец, стало быть. Прими, Заступа, невестушку, не побрезгуй.

Невзор вытянул из-за спин молоденькую, лет этак шестнадцати, девку в белой рубахе до пят и венком на голове. Девка оказалась вполне симпатичной, золотоволосой и остроглазой. Худосочной уж только, ни жопы, ни сисек. Рух недовольно скривился.

— Замухрышка какая. Год не кормили? Себе-то пуза наели.

Бучила шагнул к невесте, старейшины попятились, притихшая толпа шарахнулась, кто-то упал, задрав грязные пятки.

— Ты на внешности, батюшка, не смотри. Зато девица она невинная, аки ярочка, — оправился от страха Аникей.

Рух ухватил «ярочку» за хрупкие плечи. Головка у невесты держалась плохо, клонясь на плечо, тело мягкое и безвольное, огромные голубые глазища заволокла пьяная пелена. На жениха не смотрела, вялая, безразличная, еле живая. Ну точно, только девственницы тут не хватало.

— Разве о девицах был уговор? — строго поинтересовался Бучила. — Ведь знаете, каких я люблю.

Он руками обрисовал нужные формы. Вышло даже пышнее, чем требовалось.

— Надо девицу, — ослом уперся Невзор.

— Истинно так! — ткнул перстом в ночное небо Устин.

— Да с чего бы? — ахнул начавший терять терпение Рух.

— Устинья велела, — нехотя признался Аникей. — Надо грит, непременно девицу Заступе в невесты отдать, тады рожь взойдет хороша и свиньи трижды опоросятся.

— Ну это, конечно, все меняет, — Рух надрывно вздохнул. Устинья подсуропила. Змеища колодная. Знахарка здешняя: лечит травами скот и людей, гадает девкам на суженных, порчу снимает и сглаз. Слово ее первое в выборе невесты для Руха. Не баба, а в заднице кость. Сам дурак, надо было писанный договор составлять и кровью крепить.

— Звать ее как? — Рух обреченно посмотрел на невесту. Ладно, пойдет. Високосный год он високосный и есть. Добра нечего ждать. Не жили хорошо, и не будем.

— Марьюшкой, батюшка, — согнулся в поклоне Невзор. — Сиротка она…

— Без подробностей, приданого тоже не надо, — Рух грубо схватил невесту и потащил домой, богатства смотреть: битые горшки, зеленые кости, выводок жаб, да табун пауков. Марьюшкина рука была ледяная и липкая.

— К Птичьему броду завтра схожу, как с супругой натешусь, — обмолвился Бучила через плечо.

Толпа заголосила на разные голоса, бабы заохали, закричали девки.

— Ой горько мне! Го… — донесся залихватский выкрик неугомонного Прошки и тут же оборвался. В задних рядах вспыхнула потасовка. Хорошее дело, какая свадьба без драки? Рух мерзостно улыбнулся, рывком перегнул невестушку через руку и впился в плотно сжатые, соленые губы. Марьюшка слабо затрепыхалась. Толпа огласилась азартными воплями.

— Ох хороша молодая!

— Не девка — огонь!

— Совет да любовь!

Рух отстранился от манящего, упругого тела. Всему свое время.

— Счастья!

— Совет да любовь!

— Погорлопанили и будет. Идите нахер! — Рух переступил границу тьмы с тьмой. Голоса утихали, народ повалил с горки шумной гурьбой. Ночь впереди веселая, пьяная. Заступу женили. Вдали, за Гажьей топью, ветвистые молнии рвали небесные потроха. Бабья песня доносилась обрывками:

— Отставала лебедушка, Да отставала лебедь белая Прочь от стада лебединого, Приставала лебедушка Да приставала лебедь белая, К черну ворону…

Невеста споткнулась в кромешной темноте, крепче вцепилась в руку. Послышался удар, видимо локтем, и сдавленный писк.

— Осторожно, ступеньки, — предупредил Бучила.

— Темно, батюшка.

— Так ночь.

Невеста едва слышно всхлипнула.

— Боишься меня? — спросил Рух.

— Боюсь маненько, — призналась Марьюшка. — Раньше страсть как боялась, а потом дедушка Анисим отвару дал, я успокоилась.

Добрый дедушка, — хмыкнул про себя Рух, чувствуя на губах вяжущий вкус конопляного масла, спорыньи и мака. Опоили девку, потому и ноги еле несет. А по другому невесты к Бучиле не ходят.

— Холодно, — пожаловалась невеста.

— Привыкай, в холоде мясо дольше хранится, будешь вечно молодой и красивой, — невесело отшутился Рух.

Марьюшка рассмеялась, словно бусы на серебряное блюдо просыпала.

— Печку бы затопить.

«Хозяйственная», — умилился Бучила. Разные у него жены были: покорные и вздорные, милые и сварливые, хохотушки и плаксы. Ни с одной не ужился. Может вот она, та единственная? А если судьба?

В женскую половину он пропустил ее первой, сам следом вошел. Сквозняки дули из переходов и трещин, разбавляя сладковатый дух разложения. Невеста, сама того не желая, прижалась к суженому, ища тепла, но обретая стылость и тлен.

— Где мы, батюшка? Ничего не вижу.

Рух не ответил. Не счел нужным, прекрасно зная, что с такими молоденькими и упругими делают. Беседы закончились.

Он привлек невесту, ощущая прерывистое, горячее дыхание, втягивая запах волос и женского пота. Руки коснулись бурно вздымающейся груди с напрягшимися сосками, скользнули ниже. Рух заворчал по-звериному, уже не сдерживая себя и впился зубами в тонкую шейку. Марьюшка охнула и обмякла, ладошки разжались. Жила лопнула. Рот Бучилы раскрылся в лепестковую пасть и он принялся жадно лакать горячую кровь. Вкусную, сладкую, пряную. Тепло разливалось по онемевшему, мертвому телу. Жены, застывшие вдоль стен огромного зала, смотрели незрячими, пустыми глазами, высушенные, заросшие паутиной и плесенью. Выпитые досуха. По одной в год. Сорок да девять, да еще одна. Полста жен упыря Руха Бучилы.