Иван Белов - Заступа

С крылечка вальяжно спустился пушистый, черный, с белой мордочкой кот Васька, первейший Аннушкин друг и любимец. Притащила она год назад крохотного, задрипанного, еле живого котенка. Под забором в крапиве нашла. Задние лапки от голода отнялись. Ванька хотел из жалости утопить. Аннушка не позволила, выходила, отпоила козьим молоком, отогрела в постели. Превратился доходяга в красавенного, игривого, знающего себе цену кота.

На пороге появилась мать. Охнула, привалилась к стене, рот прикрыла рукой. Глаза на мокром месте. Не чаяла сына увидеть. Ванька виновато улыбнулся. Мать сделала шаг, собираясь броситься к ним, и замерла. Из дома вышел отец. Угрюмый, нечесаный. Брагой пахнуло аж до ворот. Плохо дело, запил купец. Ванька приготовился к худшему. По пьяному делу отец дурным становится, может и зашибить. Сколько крови мамке попортил? Через это рано и постарела. Суров Тимофей, нравом крут.

Отец недобро глянул из-под лохматых бровей.

— Явился?

— Явился, — Ванька глаз не отвел. Хватит, вырос уже. На силу другую силу найдем.

— И эту привел? — мутный взгляд задержался на Марье.

— Привел!

Отец смерил тяжелым, налитым злобой взглядом.

— Ну-ну, — сплюнул, попав на бороду, и, пошатываясь, убрался в избу. Внутри что-то обрушилось, зазвенело, покатилось, зазвякало.

— Уф, — фыркнула Аннушка. — Как же я испужалась! Батюшка тебя прибить обещал!

— А ты и рада, лиса, — уличил сестренку Иван.

— Скажешь тоже, — Аннушка прижалась тесней. — А вы насовсем?

— Насовсем. Свадьбу сыграем.

— Только о свадьбах и думаете! Вправду Заступу убил?

— Нет, — качнул Ванька башкой. — Поговорили с ним, всего и делов.

— Ох и смелый ты, Ванька.

Кот настойчиво мявкнул, призывая хозяйку.

— Уж какой есть.

Ванька поставил сестру на землю, к матери подошел. Евдокия сидела на крыльце, привалившись спиной к прогретым солнышком бревнам; в морщинках, собравшихся вокруг глаз, блестели слезинки.

— Все хорошо будет, матушка, вот увидишь, — улыбнулся Ванька, понимая, что говорит не то и не так.

— Дай Бог, — Евдокия улыбнулась слабо и вымученно. — Веди невесту, сынок.

— Матушка, — Марья упала к ее ногам и принялась целовать натруженные, перевитые синими жилами руки. — Матушка.

— Была одна дочка, теперь будет две, дожила на старости лет, — Евдокия коснулась Марьюшкиных волос. — Ступайте в избу. А я маненечко посижу отдохну. Сердце жмет. Сейчас вечерять соберу.

Ванька привел невесту в свою горницу. Шиловы жили богато. Изба большая, просторная, не чета бедноте, ютящейся вповалку и старый и малый. У Ваньки горенка, у Аннушки с Васькой горенка, у матери с отцом опочивальня, просторная обеденная, где отец и торговые дела вершит, гостей принимает, да для челяди закутки — девки Малашки и долговязого Глебки.

Сели к оконцу, рядышком, и долго молчали, боясь порушить сплотившую их близость. Думали каждый о своем и об одном одновременно. Солнце садилось, затихало село, мычали коровы, щелкал кнут пастуха. В доме слышался неразборчивый голос отца и тяжелые, постепенно затихающие шаги. В дверь тихонечко поскреблись.

— Вань, а Вань.

— Ну чего, пострела?

В горенку просочилась Аннушка. Васька маячил за порогом, внутрь не пошел.

— На вота, — сестренка подала ледяную глиняную крынку и кусок чего-то теплого, обернутого чистой тряпицей. — Поисть принесла. Батюшка дюже злой, вас кормить запретил, а я в чулан прокралась и стащила.

— Мамка дала?

— Ага, — рассмеялась Аннушка и широко зевнула. — Ну, я побегу.

— Беги, — Ванька проводил сестру взглядом. В двери мелькнул черный хвост.

Только тут Ванька понял, насколько оголодал. В тряпице оказался пирог с грибами, в крынке — жирное молоко. Накинулся жадно и торопливо, отфыркиваясь и ухая. Марьюшка ела вяло, пощипала пирог, едва пригубив молоко.

— Не ндравится мамкина стряпня? — обиделся Ванька.

— Что ты, Ванечка, Бог с тобой! — всполошилась Марьюшка. — Не хочется, кусок в горло не лезет. Мне много не надо, сытая я. Ты кушай, вон какой большой у меня. И сильный.

— Я такой! — напыжился Ванька, подобрал крошки на ладонь, закинул в рот, допил молоко, вытер белые усы.

Марьюшка смотрела сквозь слезы, улыбнулась невесело и тихо сказала:

— Ты прогони меня, Ванечка, беда одна от меня. А тебе жить надо.

Словно ножом Ваньку пырнули, поник он, понурился, навалился грудью на стол, захрипел:

— Дура ты, Марья, дура как есть! Я за тебя… я за тебя! Эх! Дура!

— Ты ругай меня, Ванечка, ругай, — Марья бросилась на шею, придушила жарким объятием. Теплая, родная, милая. — Люблю я тебя, больше жизни люблю! Век благодарна…

— Ну буде, буде, — опешил Ванька, отстранил невесту и встал.

— Куда ты? — испугалась Марьюшка.

— Спать. Ты тут, а я на сеновал.

— Не бросай меня, родненький, не хочу я одна.

— Люди чего подумают? — Ваньке пуще всего хотелось остаться.

— Теперь не все ли равно?

— Не все! — отрезал Ванька. — По-хорошему у нас будет, Марья, по-божески. Спи. Завтрева свидимся.

Марьюшка словно еще меньше стала, сжалась в комок. Ванька поцеловал ее в лоб, закрыл дверь, постоял, переводя дух, и вышел из притихшей избы. Стемнело, на небе народились первые звезды, ветерок дул прохладный и ласковый, как Марьюшкино дыхание. Он забрался на сеновал, расстелил одеяло и лег, рассматривая узор на досках и осиные гнезда под потолком. День выдался тяжелый и длинный. Упырь Рух Бучила и подземные ужасы казались теперь далеким, забывчивым сном. Звезды вызрели и сверкали серебряной россыпью, клочьями ползли подсвеченные луной облака. В Гнилом лесу выли волки. Зловеще хохотал козодой. Заскрипела лестница, и Ваньке показалось, что на сеновал проник дикий зверь. Узкая, сильная ладошка зажала рот. Запахло весенним лугом и молоком, с легким, едва уловимым послевкусием свежей земли. Марьюшка. Она стянула рубаху, обнажив небольшую, упругую грудь. Рука отнялась от лица, и он почувствовал вкус ее мягких, обжигающих губ…

Аникей Басов, первый из старейшин Нелюдова, проснулся среди ночи в липком поту и сдавленном сипе. Еще не придя в себя, истово закрестился на огонек лампадки в красном углу. Уф, спаси Господи и помилуй. Приснилось Аникею, будто шлепает он в темнотище кромешной, сам не знамо куда, выставив руки наперед, как слепец. А из темноты кличут по имени, манят. Ласковым таким шепотком. Аникей спешит на зов, не может противиться, и неожиданно проваливается в черную яму. Шмякнулся об донышко и проснулся, растудыт твою душу…

— Ты чего всполошился, хер старый? — прошамкала с печки жена, бабка Матрена. Ишь, услыхала, чума. Заноза в заднице, а не старуха, диавол в юбке, Аникеево наказание за грехи.

— До ветру, Матренушка, захотел, — угодливо отозвался Аникей. За годы сумел примириться с бабкиным нравом. Без Матрены Аникею так бы высоко ни в жисть не взлететь. Без приданого и нужных знакомств покойного тестя Григория Полосухина. Всем обязан ей Аникей, оттого и терпел.