Сесилия Ахерн - Люблю твои воспоминания [litres]

– А мне с вами нравится!

Он ухмыляется, довольный услышанным.

Мы поворачиваем к дому и, покачиваясь, идем по узкой садовой дорожке к входной двери.

То, что я вижу перед дверью, повергает меня в ступор.

Маленькая корзинка с маффинами, покрытая полиэтиленовой пленкой и перевязанная розовой лентой. Я смотрю на папу, который как ни в чем не бывало переступает через корзинку и отпирает дверь. Его поведение заставляет меня усомниться в остроте моего зрения. Мне что, это мерещится?

– Папа! – Я в шоке оглядываюсь, но позади меня никого нет.

Папа подмигивает мне, на мгновение грустнеет, потом широко улыбается и захлопывает дверь у меня перед носом.

Я беру конверт, приклеенный к пленке, и дрожащими пальцами достаю из него карточку.

Спасибо

– Прости меня, Джойс, – раздается за спиной голос, от которого мое сердце чуть не останавливается.

Я оборачиваюсь.

Это он – стоит у садовой калитки, в руках, упрятанных в перчатки, букет цветов, на лице самое извиняющееся выражение. На нем зимнее пальто и шарф, кончик носа и щеки раскраснелись от холода, глаза сияют зеленым огнем. От одного его вида у меня захватывает дух, его близость ко мне почти невыносима.

– Джастин… – Ничего больше я вымолвить не могу.

– Как тебе кажется, ты могла бы простить такого идиота, как я? – Он делает шаг мне навстречу.

Я не знаю, что сказать. Прошел месяц. Почему сейчас?

– Ты тогда разбередила старую рану, – говорит он, откашливаясь. – Как ушел из жизни отец, извест-но только мне. Было известно только мне. Не представляю, как ты об этом узнала.

– Я объяснила тебе как.

– Мне это непонятно.

– Мне тоже.

– Но мне непонятны и самые, казалось бы, обыкновенные вещи. Мне непонятно, что моя дочь видит в своем парне. Мне непонятно, как Дорис умудряется открывать пакет молока с такими длинными ногтями. Мне непонятно, почему я не ворвался к тебе месяц назад и не излил то, что чувствую…

Я разглядываю его лицо, завитки волос, выбившиеся из-под теплой шапки, виноватую улыбку. Он в свою очередь изучающе смотрит на меня, и я дрожу, но не от холода. Холода я не ощущаю. Лично для меня наступило лето. Экая красота! Спасибо тебе, господи!

Он хмурится.

– Что случилось?

– Ничего. Просто сейчас ты мне кое-кого напомнила. Это не важно. – Он улыбается и прокашливается, готовясь продолжить с того места, на котором остановился.

– Элоиз Паркер, – угадываю я, и его улыбка меркнет.

– Откуда, черт возьми?..

– Она жила по соседству с тобой, и ты ее обожал. Когда тебе было пять лет, ты нарвал цветов в родительском саду и понес их ей. Когда ты подбегал к ее дому, она вышла на улицу в голубой куртке и черном шарфе, – говорю я, сильнее кутаясь в свою голубую куртку.

– А потом что было? – пораженно спрашивает он.

– А потом ничего, – пожимаю плечами я. – Ты бросил цветы на землю и убежал.

Он медленно качает головой и улыбается:

– Но как?..

Я пожимаю плечами.

– Что еще тебе известно про Элоиз Паркер? – спрашивает он с прищуром.

Я улыбаюсь и отвожу взгляд:

– В шестнадцать лет ты потерял девственность, переспав с ней. Это произошло у нее в спальне, когда ее родители уехали в отпуск.

Он округляет глаза и опускает цветы головками вниз:

– Вот это уже недопустимо. Такого ты знать про меня не должна.

Я смеюсь.

И тут он наносит ответный удар:

– При крещении тебе дали имя Джойс Бриджет Конвей, но ты уверяешь всех, что твое второе имя Анжелина.

От удивления я ахаю.

– В детстве у тебя была собака по имени Зайчик. – Он самодовольно поднимает бровь.

Я прищуриваюсь.

– Ты перебрала виски, когда тебе было… – Он закрывает глаза и напряженно думает. – Пятнадцать. Вместе со своими подругами Кейт и Фрэнки.

Выдавая очередную порцию информации, он делает шаг вперед, и этот запах, его запах, который я мечтала вдыхать, становится все ощутимей и ощутимей.

– Ты впервые поцеловалась по-взрослому с Джейсоном Харди по прозвищу Джейсон Эрекция, когда тебе было десять лет.

Я хохочу.

– Вот видишь, и мне известны кое-какие твои интимные тайны.

Он стоит уже вплотную ко мне. Я ощущаю прикосновение его ботинок, грубой ткани его толстого пальто.

Мое сердце начинает выделывать сальто-мортале. Я надеюсь, Джастин не слышит, как оно кричит от радости.

– Кто рассказал тебе все это? – Мои слова облачком холодного пара касаются его лица.

– Моему прибытию сюда предшествовал грандиозный искус, – улыбается он. – Грандиозный . Твои подруги долго испытывали меня, желая убедиться, что раскаяние мое действительно искренне.

Я улыбаюсь, пораженная тем, что Фрэнки и Кейт наконец-то смогли хоть о чем-то договориться и вдобавок удержать свой заговор в секрете.

Тишина. Мы стоим так близко друг к другу, что, если я подниму голову, мой нос коснется его подбородка. Я продолжаю смотреть вниз.

– Ты все еще боишься спать в темноте, – шепчет он, беря меня за подбородок и поднимая его, чтобы видеть мое лицо, – если рядом с тобой никого нет, – добавляет он с нежной улыбкой.

– Ты списывал на своем первом экзамене в колледже, – шепчу я.

– Ты раньше ненавидела искусство. – Он целует меня в лоб.

– Ты лукавишь, уверяя всех, что тебе нравится «Мона Лиза». – Я закрываю глаза.

– В раннем детстве у тебя был друг-невидимка по имени Горацио, – шепчет Джастин, чмокая меня в нос.

Я собираюсь ответить, но тут его губы так нежно касаются моих, что слова замирают у меня в горле и мгновенно ускользают назад, в тот отсек сознания, откуда пришли.

Я вижу, будто сквозь дымку, как Фрэн выходит из своего дома, как мимо, сигналя, проезжает машина, но это все где-то далеко-далеко. Я полностью отдаюсь своим ощущениям, стараясь сохранить этот момент в памяти – для Джастина, для себя.

– Прощаешь меня? – спрашивает он, отстраняясь.

– А как же иначе? Против крови не пойдешь, – улыбаюсь я, и он смеется. Я смотрю на зажатые между нами цветы. – Не собираешься ли ты бросить их и убежать?

– Вообще-то они не для тебя. – Его щеки краснеют еще сильнее. – Они для одной женщины в Центре переливания крови, перед которой мне очень нужно извиниться. Я надеялся, что ты пойдешь со мной, поможешь объяснить ей мое дикое поведение, и, возможно, она в свою очередь сумеет нам кое-что объяснить.

Обернувшись, я смотрю на дом и вижу папу, подглядывающего из-за занавески. Я вопросительно смотрю на него. Он вскидывает два больших пальца, и на глаза мне опять наворачиваются слезы.

– Он тоже участвовал в заговоре?

– Он назвал меня безмозглым охламоном, – забавно скривившись, отвечает Джастин.

Прежде чем направиться к калитке, я посылаю папе воздушный поцелуй. Провожаемая его – и маминым – взглядом, я иду по садовой дорожке, срезаю угол по траве и выхожу на дорогу, ведущую прочь от дома, в котором я выросла.