Генри Каттнер - Рассказы. Часть 3

Клянусь, он испугал меня! Я задал какой-то банальный вопрос, но он не ответил. Он все смотрел на меня и кивал, будто отмечая биение некоего странного, доступного лишь ему одному ритма. Вне всяких сомнений — безумец!

Потому-то черный чемодан, бывший при нем, привлек мое внимание не сразу — слишком уж поразил меня этот призрак прошлого с его четким, словно подчиненным метроному, нервным тиком. Впрочем, он сам вскоре привлек мое внимание к нему — поставив на пол и завозившись с замками.

— Роджер, — сказал он, ты был единственным моим способным учеником, и потому я пришел к тебе. Хочешь знать, что это? Уже двадцать лет я работаю над усовершенствованием этой машины — я буду величать ее машиной, ибо пока нет такого слова, что годилось бы ей в название, отражая полностью суть! Да и «машина», признаться, плоха — ибо в ней нет ничего механического. Они на смех меня поднимают, Роджер — всякий раз, когда я говорю им о своей работе. Они заперли меня в сумасшедшем доме — думали, я достаточно глуп, чтобы не найти способ его покинуть. Гляди-ка сюда!

Я взглянул внутрь чемодана. Рычаги начала и завершения записи, игла, набор пластинок.

— Это ведь фонограф. Звукозаписывающий прибор.

Густав Фрай кивнул — все еще во власти неведомого ритма.

— И как же происходит запись звука? — спросил он.

— Ну… все очень просто. От неожиданности я даже запнулся.

Мне неведома техническая сторона вопроса, но — вы говорите в микрофон, звуковые волны вашего голоса электрически фиксирует записывающее устройство. Все упирается в простые вибрации, запечатленные на поверхности пластинки, вот и все. Проигрывая его в обратную сторону, вы слышите запись своего — или чужого, смотря что вы записывали, — голоса.

Густав Фрай усмехнулся. Даже его смешок, казалось, акцентировал ритм, отбиваемый его невротически подергивающейся головой.

— Очень хорошо! Ума тебе всегда было не занимать, Роджер. В одном ты не прав. Это не просто фонограф. Он записывает не голоса, а души.

Я уставился на него.

— Души?

— Именно. — Он смотрел на меня столь искренне, что я почти испытывал жалость — к нему и к его безумным заблуждениям. — Вибрация, как ты верно отметил, является источником жизни. Атомы и молекулы твоего тела — все они двигаются, вибрируют в определенном заданном ритме. Они производят электрические импульсы — волны определенной длины, которые могут быть записаны. Как биение сердца… или мозга. Но что, если бы удалось изобрести машину, которая улавливала бы вибрации души, а не тела — не физическую суть, но жизненную эманацию?

— Невозможно, — качнул головой я.

— Именно такая машина перед тобой, — заверил Густав меня. — Машина для захвата человеческой души. Захвата — и записи.

Как же я потом над ним смеялся! Наверное, если бы старик ведал, сколь скептичен мой настрой, он бы оборвал свою тираду и удалился. Но он пустился в пространные убеждения. Он сказал, что всегда пытался ухватить колебания души посредством музыки, но у него никогда не получалось. Именно поэтому им и была изобретена эта машина, объяснить принцип которой он не решался — из опасений, что я украду его секрет.

Что за вздор, подумал я — и, не удержавшись, сказал ему это в лицо.

Густав упрямился. Он настаивал на том, чтобы продемонстрировать свое изобретение в работе — на Пантере, моей кошке.

Что я мог противопоставить безумцу? Быть может, это был единственно правильный шаг — пусть сам увидит, что слова его действительности никак не соответствуют. Да и потом — мне было даже интересно, как он себе это видел. И я позволил ему. Зря. Зря.

Я позволил ему поставить микрофон для записи перед камином. Самый обычный на вид микрофон — не отмеченный, правда, маркой производителя. Я невольно задумался, где же Густав раздобыл его.

Он подключил микрофон к машине, поставил пустую пластинку, проверил, работает ли рычажок записи. Я подметил полное отсутствие контроллеров громкости звука. От микрофона тянулся шнур, и когда Густав укрепил его на подставке, я увидел маленький красный огонек, горевший где-то внутри микрофонной головки.

И это все при том, что сама машина даже не была включена в розетку! Видимо, ей электрический ток не требовался — хотя, от чего же, в таком случае, она работала?

Любые разумные вопросы с моей стороны вызывали лишь новый поток псевдонаучного бреда — с его. В итоге я сдался и замолчал. Мне хотелось, чтобы эта бессмысленная демонстрация поскорее кончилась — до того, как Мазин вернется. Не хотелось пускаться перед ней в неловкие объяснения — как бы я ни уважал бывшего Густава Фрая, Густав Фрай-нынешний не стоил того.

И потому я подхватил Пантеру, корчащуюся в моих руках, и встал перед ним — так, чтобы он мог поднести микрофон к голове кошки. Красный огонек внутри вспыхнул чуть ярче, и Пантера яростно зашипела.

Густав Фрай опустил рычажок записи.

Пантера завывала в микрофон.

Потребовалось всего минута.

После старый Фрай поднял рычаг и поставил запись на проигрыш.

Вопли Пантеры приобретали на ней какую-то совершенно ненормальную, зловещую тональность. От этого исполненного ярости звука у меня по спине пополз холодок. Я попросил Фрая приостановить воспроизведение. Он, пожав плечами, отнял иглу от дорожек пластинки.

Пантера больше не рвалась у меня из рук.

Кошка умерла.

Они все еще раздаются в моем сознании — те злые смешки Фрая, что послужили ответом на мой внезапный, яростный протест.

— Конечно, зверюга умерла, — отвечал он, — ну так разве я не говорил, что моя машина захватывает душу — и обращает ее в запись? Неожиданный шок от перехода в вибро-форму — вот что убило ее. Пойми же, эта запись — не голос кошки. Это ее душа!

После этих слов я выгнал его взашей. Буквально вышвырнул. Старый лунатик напугал мою кошку до смерти — да и меня, признаться, тоже. Надо же дойти до такого вздора — душа, положенная на грампластинку! Он протестовал с видом сумасшедшего — ну, собственно, таковым он и был.

— Я сделал тебя богатым и знаменитым! — кричал Фрай. — Теперь я прошу тебя о малом — защити меня от нападок, чтобы я смог наконец-то улучшить эту машину! Клянусь, ты не пожалеешь — ты станешь еще известнее!

— Пойдите прочь! — окончательно вышел я из себя. — Вы безумны, Густав!

И он проклял меня.

Назвал меня неблагодарным змием.

Осыпал меня проклятиями — и поклялся отомстить.

Я едва ли слушал его — слишком уж был занят, выталкивая его на лестницу. И вот он ушел — с чемоданом под мышкой, с покачивающейся в такт неведомой музыке головой, с угрозами, выдаваемыми хриплым голосом.

— Даже не вздумайте сюда возвращаться! — крикнул я на прощание.

Но он вернулся. Да-да, вернулся.