Ирина Муравьева - Купец и русалка [litres]

– Вот рыжая ты, а рыжие – нелюдь, они из лесов к нам пришли: охотники с лисами в старое время как с женами жили. Приплод у них наполовину из лис, а наполовину из девок. Вот ты из таких.

Иногда ей казалось, что она и в самом деле не из людской породы: ничего из того, что любили они, Капитолина не любила совсем. Разговоры со сверстницами вызывали у неё зевоту, заботы по дому – одно раздражение, еда была ей безразлична. Снег и холод нравились больше, чем теплые летние дни, ветреная, глухая ночь с жалобным совиным криком была ей приятнее, чем светлое утро, всё в солнце и трелях. То, что Анна Петровна шестнадцать лет назад не отдала её в приют, Капитолина считала не добрым поступком, а только попыткой загладить грехи перед Богом. А как их загладишь? Грехи ведь как дерево. Чем дольше растет, тем сильнее разветвляется. И листья на нём как засохшая кровь.

– Теперь без меня поживите! – шептала она с дикой яростью. – Григория скоро пришьют, это точно. Напьётся, дурак, в кабаке, и там его ножиком, ножиком… Эх! Вот жалко, что я не увижу!

Капитолина шла напористо и решительно, словно впереди её кто-то ждал и она боялась опоздать. Её обгоняли редкие прохожие, лошади проносились, быстрые, уставшие, с неподвижно устремленными в темноту глазами. Она перешла Яузский мост, бегло взглянула на воду. В Подколокольном переулке какой-то пьяный чуть было не сбил её с ног и, остановившись, поклонился:

– Прощения просим!

Она и не вздрогнула, шаг не замедлила.

На Хитровке начиналась обычная ночная жизнь. В маленьких гостиницах, притонах, наёмных квартирах проспавшие весь день воры, проститутки, весь бедный и жадный, хмельной, озорной, пропахший от нечистоплотности люд потягивался и смотрелся в осколки разбитых зеркал. Ночь, черная ночь, черней ворона, звала их на улицу.

Во глубину этой ночи и нырнула Капитолина. Она ничего не боялась. Смотрела внимательно, не шевелилась. Кто-то остановился неподалеку. Она почувствовала: из-за неё остановился. Не стала закрываться рукавом, не смутилась. Стояла прямо под фонарём, который хотя и был разбит с одного боку, но ярко, дрожащим своим сизоватым огнём её освещал. И тот, кто заметил и остановился, сумел разглядеть и пушистую косу, в которой почти отливали малиновым два-три завитка на конце, и глаза с их злобным и узким прищуром, и длинную шею, немного склонённую набок, как бы от усталости и равнодушия. Она была очень высокой, худой, но и в худобе её не было слабости, она походила на тех балерин, которые так и летают по сцене, и тело у них только для красоты. Полюбовавшись на странную девицу, остановившийся неподалеку господин взмахнул тростью и подошел к ней.

Он тоже был очень высок ростом, гораздо выше Капитолины, и голова его в клетчатом кепи возвышалась над головами других людей. Лицо у господина было нервным, бледным, и его можно было бы назвать привлекательным, если бы не слегка подслеповатые глаза и привычка часто облизывать губы. Странно, кстати, украшала это лицо угольно-черная родинка на левой щеке, подчеркивая бледность кожи и светлую прозрачность аккуратных усов. На господине было прекрасное свободное пальто, которым он заметно выделялся среди остальных, одетых либо совсем нищенски и небрежно, либо с претензией на особый мещанский шик. Приблизившись к рыжей Капитолине, незнакомый господин вежливо приподнял своё кепи и спросил, как ей не страшно, молодой и беззащитной, находиться в таком месте. Капитолина ответила коротко:

– Не страшно.

– Мне кажется, – сказал он задумчиво, – что вы убежали из дому. Или я ошибся?

– А дом дому рознь, – ответила Капитолина.

– Согласен. – Он поднял брови, и Капитолина вдруг заметила, что они ярко подведены черным карандашом. – Позвольте спросить: вы обедали нынче?

Она наклонила высокую шею.

– Ну, что же, – сказал он тогда. – Могу пригласить отобедать. Здесь неподалеку трактир. Неплохой. Там даже артисты весьма часто кушают.

Трактир был и в самом деле совсем неплохим, хотя между собой обитатели Хитровки прозвали его «Каторгой». Народу пока что в нём было немного, шальная ночь только сейчас началась. Капитолина с дерзким и очень при этом надменным лицом вошла, глаз не пряча, а, наоборот, ярко постреливая ими в разные стороны, как мальчишки постреливают из рогаток.

– Познакомимся для начала, – сказал пригласивший её отобедать господин. – Борис Константинович Бельский.

И руку свою протянул. Рука была бледной и лёгкой настолько, как будто в ней не было даже костей. Одна только кожа и воздух внутри. Капитолина неумело, но храбро подала ему свою, маленькую, крепкую, здорового и румяного цвета.

– Красивое имя у вас, но, по мне, вам лучше бы подошло Клеопатра. Ей-богу. Вы сами подумайте.

Она промолчала. Подали щи, заправленные сметаной. Борис Константинович щелкнул длинными пальцами:

– Графинчик еще принесите. Московской.

Принесли и запотевший, из погреба, графинчик.

– Вам пить не советую. – Он усмехнулся. – Для женщины пьянство – последнее дело.

Она лишь плечами пожала.

«А ну, как он в нужник отпросится, а там и сбежит? – подумала Капитолина. – Еды-то на сколько рублев заказал!»

– Вы кушайте, кушайте, – сказал он небрежно, – сейчас пирогов принесут, буженинки. Хороший трактир. Повара здесь приличные.

Капитолина была голодна как собака. Но щи ела сдержанно, аккуратно облизывала ложку. Бельский внимательно наблюдал за нею, приподняв нарисованные брови.

«Какой-то он странный, – решила она. – Болеет, наверное».

– У тебя, наверное, девочка, близких родственников нет? – спросил он негромко. – Искать-то не будут?

Она закивала:

– Нет! Я сирота.

И быстро, давясь отвращением, сказала, что выросла в доме Сосновых, купцов, но им не родня.

– А мне есть нужда в такой девушке, вот что. С таким независимым твердым характером. Такая была у меня. Но скончалась недавно, неделю назад. На всё Божья воля. Замену ищу.

– Чего заменять-то?

Принесли поднос с горячими пирогами, блюдо со стерлядью и серебряную плошку с черной икрой.

– Вы кушайте, кушайте, – опять перешел на «вы» Бельский. – Я вижу, что проголодались, я не тороплюсь.

Капитолина решительно положила ложку.

– Чего заменять, говорю?

Он что-то шепнул, но так тихо, она не расслышала. При этом вдруг сам покраснел очень ярко. Она поняла, что говорить всего Бельский – или как его там? – не хочет, поняла это так же точно и безошибочно, как понимала всё и всегда. Он ей предлагает такое, что вряд ли ей кто-то еще раз предложит.

– Разумеется, вы можете отказаться, – громко сказал он. – Никто никого не неволит. Сейчас времена наступили такие, что каждой кухарке не терпится в Думу, – и вдруг подмигнул. – Ну, так что же? Решайте. Вопрос непростой и весьма, кстати, женский. Такие вопросы у нас нынче в моде.