Оксана Алексеева - Ветка [СИ]

Так. Сцепление, тормоз, газ. Медленно отпускаем одну педаль и нажимаем другую. Машина взбрыкнула и заглохла. Еще разок. У меня много времени. К тому моменту, когда удалось выехать из ограды, я успела несколько раз поцарапать старенькие жигули, но зато более-менее разобралась с переключением скоростей и задним ходом. Во мне погиб великий гонщик! Причем окончательно погиб. Потом перетаскала из бункера вещи и часть продуктов, оставив небольшой запас для родителей. И отправилась в светлое будущее умирающего или уже мертвого мира на первой скорости, подскакивая на каждой ухабине, но ощущая радостное биение сердца оттого, что наконец-то вырвалась из своей спасительной тюрьмы.

Через пару часов выехала на трассу и сверилась с картой. Решила ехать в сторону Москвы. Возможно, там мне удастся найти военных — настоящих говорящих людей, у которых, может быть, даже есть хлеб и мясо! Эта мысль вдохновила на риск, а именно — переключить скорость на вторую. Дорога прямая, асфальт ровный — все это заставило почувствовать себя увереннее. Еще через час машина странно затарахтела, а потом безжизненно затихла. После нескольких неудачных попыток завести мотор снова я не выдержала и разрыдалась. Уехать мне удалось не слишком далеко, поэтому я смогу вернуться и пешком. Но оставить тут свои запасы… Да и возвращаться назад, когда только-только сбежала из этого уже до тошноты надоевшего личного ада, не хотелось.

Я только здесь осознала, что лето уже вовсю разгорелось. Сумерки перекрашивали буйную листву на редких деревьях возле дороги, теплый ветерок приветливо ласкал кожу. Здесь все по-другому! Кроме тишины. У меня с собой достаточно теплой одежды и еды, а в машине я смогу переждать непогоду. Рассудила, что тут у меня больше шансов встретить живых. Гораздо больше, чем в моем бункере или дачном поселке. Поэтому я осталась.

На третий день окружавший пейзаж казался уже более раздражающим, чем дачный поселок. Там я хотя бы могла находить какие-то вещи: несколько книг, старые фотографии и растрепанную голую куклу, которая стала олицетворением чьего-то присутствия. Она и теперь сидела на первом сидении, мертвыми глазами уставившись в лобовое стекло. Отчаянье. Эта старая пластмассовая игрушка с ярко-зелеными немигающими глазами олицетворяла собой отчаянье и ничего больше. Я схватила ее и стала лупить по приборной панели, мстя за все, что со мной случилось. За то, что случилось с миром. Орала во всю глотку, размазывая рукавом по лицу слезы и сопли. Потом откинула куклу и схватила двустволку, приставила к горлу, едва дотягиваясь вытянутой рукой до курка. До меня только сейчас окончательно дошло, что родители не вернулись только потому, что их больше нет. Больше никого нет! И идти некуда. Я могу выбрать: вернуться в бункер и умереть там от голода и одиночества, или остаться тут, чтобы умереть от голода и одиночества. Тут нет даже тварей, которые разорвали бы меня на куски. Я бы и им обрадовалась, лишь бы уже хоть что-то произошло! Дуло больно вдавливалось в горло, но я вжимала его еще сильнее, заставляя себя чувствовать.

20 января. Нижний Новгород.

Константин Георгиевич больше двадцати лет заведовал онкологическим отделением, но с подобным сталкиваюсь впервые. И даже не мог определить, что из произошедшего было более удивительным.

Пациентка Данченко Л.И. поступила в отделение 17 января. Диагноз: злокачественная опухоль легкого четвертой степени с отдаленными метастазами и раковым плевритом. Факторы, способствующие возникновению заболевания — курение, вирусные инфекции, ионизирующее излучение и другое — не выявлены. И сам по себе этот случай был крайне занимательным: пациентка проходила ежегодное медицинское обследование меньше месяца назад, никаких признаков рака на тот момент не обнаружено. Кашель начался только в первых числах января, после чего отмечено резкое ухудшение самочувствия, Данченко потеряла в весе десять килограммов. Болезнь, прогрессирующая такими темпами, в его практике встречалась впервые. Помочь пациентке ни Константин Георгиевич, да и ни один другой специалист оказать были уже не в силах.

На следующий день после госпитализации он решил сам навестить больную и снова увидел в коридоре ребенка. Дочь Данченко, которая приехала вместе с пациенткой на скорой ночью. Так и сидит возле палаты, в которую ее не пускают. Никто не удосужился позвонить в городской отдел опеки и попечительства? Если других родственников нет, то ребенок в любом случае станет сиротой буквально на днях. Константин Георгиевич не знал, что хуже — говорить с умирающими или с их чадами. Но иногда приходилось делать и то, и другое. Люди, не связанные с медициной, часто считают, что врачи — добрейшие существа на планете с необъятными сердцами. Нет, секрет в другом — профессия обязывает становиться циничными. В один момент Константин Георгиевич понял, что больше не может переживать каждую смерть, каждую проблему больных, как свою собственную. Врач либо становится циником, либо убегает с этой работы куда подальше, если не сразу в дурку. Константин Георгиевич до сих пор врач и до сих пор не в дурке, поэтому судьба этого ребенка и предстоящая кончина ее матери — неприятное для него, но вполне переживаемое событие.

Он подошел к девочке и уселся рядом на больничную лавку, усмехнувшись от того, насколько серьезным может быть заплаканное детское личико и насколько плотно сжатыми — пухлые губы.

— Доброе утро. Как вас зовут?

Девочка осмотрела белый халат и ответила, стараясь произносить слова отчетливо, чтобы выглядеть взрослее.

— Здравствуйте. Юлия.

— А я Константин Георгиевич. Вы уже завтракали, Юлия?

— Да! — она немного оживилась. — Тетя Таня меня водила в буфет, и мы пили чай с булками.

— А где же вы ночевали, позвольте поинтересоваться?

— В продурной… проце… в комнате, где уколы ставят. Тетя Таня мне дала подушку!

Тетя Таня — это новенькая медсестра. Только что после медколледжа, еще не успела очерстветь. Но если она посчитала, что ребенок может жить в процедурной и питаться в больничной столовой, то кроме цинизма, ей бы еще и мозгов.

— Юлия, я сейчас поговорю с вашей мамой, а потом позволю и вам к ней зайти. Но вы должны понимать — шуметь в палате недопустимо.

— Можно увидеть мамочку? Правда? — казалось, она вот-вот снова разревется. — Спасибо! — и тут же, опомнившись, снизила громкость. — Я не буду шуметь, обещаю вам.

— Очень на это надеюсь. А пока подождите тут.

Она радостно закивала, вскочила, но тут же взяла себя в руки и уселась обратно, чтобы Константин Георгиевич не заподозрил, что она еще совсем ребенок и не умеет контролировать эмоции.

В палате находился профессор Ранцев. Он со своим экспериментальным препаратом уже вывернул заведующему отделения ДНК наизнанку. Как услышал про этот случай, так сразу и насел — якобы Данченко все равно уже терять нечего, мы можем даже не документировать прием препарата и прочий бред, но Константин Георгиевич в решении был уверен: лекарство, не прошедшее клинических исследований, в его отделении использоваться не будет. Ранцев тут уже больше месяца обитает, собирает данные для своей научной работы, и ему всячески содействуют. Если когда-нибудь, лет через триста, он изобретет лекарство, способное излечивать от этого страшного недуга, то моральные издержки медперсонала, связанные с необходимостью терпеть его общество, можно в расчет не брать. Но на данный момент он раздражал невероятно.