Елена Блонди - Море в подарок [СИ]

— У них тут нет комаров. Совсем.

— Да.

— Странно.

— Нет.

— Нет?

Музыка сделала поворот, остановилась и снова потянулась по темному жаркому воздуху, касаясь ушей. Павел послушно повернул, остановился и, держа руку над голым плечом, сделал следующий шаг. Оранжевый свет бумажного фонаря упал на лицо женщины, и он, вслед за светом, посмотрел. Отвернулся, жмурясь. Кажется, покраснел. На закрытых веках, как яркий огонь, на который посмотришь в упор, исчезал след ее улыбки. Смеется…

— Тут ходил мужчина, хмурый такой, нес на плече длинную штуку. Из нее — дым. Комары умерли.

— Все? — спросив, понял, что глупо и покраснел по-настоящему.

Она, обняв шею, потянулась лицом к его уху:

— Все умерли. Чтобы мы танцевали.

Он втянул воздух, касаясь носом гладких волос. Какие духи у нее? Узнать и привезти завтра, удивить.

— Ты пахнешь морем.

— Я плавала целый день.

Голые плечи покачивались под его напряженными руками. Такая, такая, а ему неудобно, неловко везде, и вспотел, как конь, рубашка прилипает. Надо бы что-то говорить. Чтобы — завтра можно было прийти. Про духи. А, может быть, набрать абрикосов? Будто нет у нее…

— Я тебе. Хочешь, я тебе?

Слова путались, музыка и мелькающий свет мучили Павла, мир будто рассыпался и кружился неровными кусками, каждый задевал и невозможно было сказать хорошо, правильно, чтобы она услышала и поняла, чтобы захотела. Он остановился, собирая слова, и женщина почти выскользнула из кольца его рук, продолжая движение. Павел неловко дернулся, шаркнул ногой, боясь прижать подошвой край прозрачного подола. Договорил наугад:

— Я привезу тебе море. Ты хочешь?

Музыка умерла, убитая ярким светом. Наверное, ушла туда, где толклись погибшие днем комары. В короткой тишине все обернулись на сказанное ею в ответ:

— Да. Хочу.

Лоб под линией черных волос казался белым, как выгоревшая на солнце кость. И глаза — длинные, как живые рыбы.

Темнота отошла за каменную ограду, положила черные руки в выемки белых стен, оперлась подбородком и смотрела на него глазами, полными крика сверчков и шорохов ночного маленького зверья. Далеко и привычно гремел прибой, не нарушая тишины, потому что он тут всегда. Павел увидел ленивые лица, повернутые к ним — единственной паре на маленьком пятачке посреди летнего ресторана. Лица без выражений, одинаковые, как ночные цветы, залитые сумраком. Нет, как крупные белесые бабочки, спящие на темных кустах. Опустил руки и кровь тут же кинулась в кончики пальцев. Левая ладонь помнила, как уходила из-под нее талия, возвращаясь и снова откачиваясь. Правая чуть согнутыми пальцами все еще ощущала прохладную гладкость плеча…Тонкие пряди на шее, выбившиеся из тяжелого узла черных волос.

— Аннушка, — мужской голос, свежий и выпуклый, вырос из невнятного говора уставших за долгий вечер людей, — нам пора.

Женщина улыбнулась Павлу и кивнула, уходя. Стоя с опущенными руками, он смотрел, как по голой спине движется край глубокого выреза. И лишь, когда села, плавно кладя ногу на ногу под узким платьем, заговорила с людьми за столиком, поднимая прозрачный бокал с темной колеблющейся сердцевиной, опомнился и пошел, сутулясь, минуя насмешливые и ленивые взгляды, белые смутные лица. Ткнулся в кованую калитку, дернул раз-другой, забыв, как открыть, под смешки, отошел, подпрыгнул и, навалившись животом на беленую толстую стеночку, шоркая по известке ногами, перелез, свалился с другой стороны, потеряв сандалию. Скинул другую, отшвыривая в темноту. Пошел в темноту, кривя лицо и хлопая себя рукой по бедру.

— Дурак. Дурак, придурок, идиот. Дурак!

Последнее выкрикнул изо всех сил ревущей черной воде и вошел, наклоняясь и окуная в мягкий холод горячее от стыда лицо.

Море успокоило, как всегда. Ночное море — его. Ему нравилось, что их всегда только двое, он и черная ночная вода. Но сегодня Анна плыла рядом, поворачивая к нему белеющее лицо и мокрые волосы вились по голой спине, двигающейся ритмично, как в танце. Она всегда так, колышется. Когда идет, сидит, поворачиваясь и вытягивая тело, заходит в воду, плывет. Будто она сама — вода. Оглушенный звуком рвущейся под руками воды, Павел мерно выбрасывал вперед руки, отплевывался и, через гребок поднимая голову, открывал в ее сторону глаза, надеясь, ушла, нету. Но не уходила. С того дня, как увидел на ярком песке, была все время рядом, сопровождая каждое его движение, каждую мысль. И сейчас знал, — она уйдет с ним вместе, в маленький дом, спрятанный под одичавшим виноградом. Чтоб и во сне продолжать свое беспрерывное текучее движение, а когда он проснется, то, открыв глаза, увидит в темноте силуэт: на фоне окна, у стола, у дальней белой стены, на смятой простыне рядом. Будто ее — много, будто она — стая, заполнившая весь мир.

Через два часа, уставший от переживаний, вымотанный морем и просоленный насквозь, вытягиваясь на постели, он рассмеялся. «Я привезу тебе море, хочешь?». «Да. Хочу.»

Их дом походил на игрушечный замок, торчал башенками и шпилями из густой зелени, и Павлу хотелось, протянув руку с берега, свалить яркие кубики, белые стенки и красную кокетливую черепицу, перемешать и выстроить его заново. Чтоб не было того, с жирным голосом, у которого есть все — черный джип с яркими наклейками, столичный офис с зеркальными стеклами, номера по всему миру в хилтонах-близнецах. И — жена Анна. С глазами, как сверкающие рыбы, и голой спиной в вырезе длинного платья.

Когда шея устала, перевернулся на спину, вдавливая затылок в каленый скрипящий песок, закрыл глаза. Анна тут же пришла, нарисовав себя на пламени сетчатки. Чуть угловатый, изящный силуэт, окруженный дымкой жирного уверенного в себе мужского голоса.

— Так нечестно. Тебе все. И тебе — Анна… Так нельзя.

Солнце давило на веки и грудь. Он сел, обхватывая колени потными руками. Солнце не обиделось, положило горячую руку на темя и снова прижало. У босой ноги муравей, спотыкаясь, тащил сушеное крыло бабочки. Павел осторожно взял крыло за истрепанный кончик. Муравей, подергавшись, расцепил челюсти и, побегав рядом, заспешил от добычи, бросил ее Павлу. Вот бы и ему так. Не получается — и не надо. Найдется другая. Но Анна — одна. Безумие какое-то. Увидел, и теперь, хоть не живи.

«Да. Хочу.»

Когда женщина говорит таким голосом, такие вещи… Это ведь что-то значит?

Вопрос не имел значения. Любым голосом, любую вещь могла сказать она. Например, пошел вон, скотина, не смей. Но поздно. Говорить поздно. Все уже случилось.

Он встал с песка, похоронив ломкое крылышко в маленькой катастрофе, созданной его пяткой. Как раз вовремя, чтобы увидеть, как из кованых ворот выезжает тот самый джип. На повороте к морю из притормозившей машины вышла Анна в белом простом платье с треплющимся на ветру подолом, постояла, кивая внутрь и поправляя туго стянутые в хвост черные волосы. И, помахав рукой, ушла снова к дому. Ворота сошлись, расчертив зеленый газон толстыми железными линиями.