Дмитрий Заваров - Осень на краю света

Нащупал на вешалке у двери тяжелый, прорезиненный плащ. Заскорузлый, разящий плесенью и керосином брезент не хотел распрямляться: стоял колом, путался в ногах. А калитка так и осталась открытой — забыл о ней Юрий Григорич. Нет, понял он, не забыл: оставил на случай экстренного отхода. Был у Иваныча пес по кличке Жуков, большой, нечесаный, злой. Сдох, конечно, уже давно. Но старик мог и нового завести… Нет, не мог. На пенсию сегодня себя бы прокормить, не то что пса.

Ветер летал по переулкам, цеплял за капюшон. Плащ более-менее размялся, уже не стучал складками по ногам. Юрий Григорич свернул с площади к церкви. Освещенный крест торжественно сиял на фоне неба. Дернул с ветки яблоко, отскочил от водопада капель, откусил — аж челюсть свело. Антоновка, ароматная, твердая и необычайно кислая. Переборол себя, дожевал, проглотил. Хотел было бросить огрызком в темнеющий за штакетником дом, но одумался: тридцать лет назад надо было бросать, а сейчас стыдно.

Вышел на площадку перед церковью: тихо, светло, безлюдно. Светят фонари, отражаются в лужах. На секунду в свет влетел трепыхающийся комок — летучая мышь — и обратно, в ночь.

Значит, вон в той сторожке их всех убили… Домик стоял в углу ограды. Окна были с той, противоположной стороны, на улицу смотрела основательная кирпичная кладка с замысловатыми узорами. Над бурой медной крышей возвышалась квадратная печная труба: по верхнему краю был выложен ступенчатый бортик, придавая трубе сходство с грибом.

Юрий Григорич покрутил головой, высматривая камеру. Нашел: на крайнем столбе со стороны кладбища. Объектив направлен на храм, но, судя по всему, полностью захватывает церковный двор и сторожку. Он достал папиросу, прикурил спичками, обнаруженными в плаще — лет десять уже спичками не прикуривал, нет в Москве спичек. Остановился, разглядывая церковь. Мальчишкой, когда услышал легенду, что от храма до детдома на холме, через овраг ведет подземный ход, подбил друга Ваньку залезть внутрь. Тогда церковь еще использовалась как склад какой-то архивной писанины. Два дня пилили решетку на окне, чтобы никто не заметил. Забрались. Стеллажи с папками и коробками, доверху набитые бумагой. Странное ощущение, когда стоишь под главным куполом. Синие стены от пола до начала сводов. Но выше, куда не дотянулись советские маляры, — разноцветная роспись: печальные лица в окружении золотых кругов, надписи на старом языке. С потолка свешивалось несколько ржавых цепей. В подвале тоже ничего интересного, только большая ржавая печь, несколько труб, выведенных прямо в стену, много битого кирпича и трухлявых досок. Не было хода ни в печи, ни под мусором. Может, плохо искали…

Окурок, коротко прошипев, потух в луже, Юрий Григорич уже повернул в переулок — но краем глаза выхватил какое-то движение со стороны погоста. Резко развернулся: на границе света в лабиринте могильных оград что-то двигалось. Машинально посмотрел на часы: начало четвертого.

Быстрым шагом, почти бегом — туда. Вот калитка. Тропинка. Масляно поблескивают лужи, шелестят клены. Да, так и есть: в глубине, метров, наверное, двадцать — высокая фигура.

— Стой! — грозно прокричал Юрий Григорич.

Фигура нырнула за памятник.

— Стоять, сказал! — вошел в азарт Юрий Григорич.

Шлепая по размякшей глине, оскальзываясь на листьях, прыжками понесся меж могил, на бегу доставая нож.

— Стоять, сука!

Неизвестный послушался, встал. Только смутный силуэт — фонари сюда не добивают. Высокий, метра под два. То ли в плаще, то ли в шинели.

— А ну, быстро ко мне! — скомандовал Юрий Григорич, подлетая.

И тут же над ухом остро вспыхнуло, понеслась навстречу решетка, блеснул на черноте гранита эмалевый овал фотографии. А дальше, за плитой, в платке и своем любимом демисезонном пальто, стояла тетка Ульяна, какой Юрий Григорич ее…

…порыв сорвал с креста ворону, протащил несколько метров, но птица пересилила ветер, сумела встать на крыло и с раздраженным криком заскользила наперерез потоку. Через кладбище, полускрытое колышущимися кронами берез. Через разрезанный рыжей лентой дороги луг, в центре которого червем извивался ручей в ложе из камышей. Туда, где противоположный берег круто взмывал вверх, упираясь в огороженную балюстрадой полукруглую площадку, аллею, обсаженную ровными рядами тополей. И дальше — к трехэтажному особняку с жестяной, исчерченной ребрами швов крышей.

— …так что ничем помочь не могу, сами понимаете, — покачал головой директор.

— Да понимаю, конечно, — вздохнул капитан Сапегин. — Но все-таки, если не против, я бы поговорил с охраной.

Сапегин пришел в детский дом один, Федоров отказался, взял на себя разговор с деревенскими. Капитан тогда посмеялся над коллегой, а теперь понимал, что участковый, оказывается, оказался хитрее. Сидел напротив него директор, Николай Васильевич Шубин. Типаж — престарелый профессор-чудак из советского фильма. Щуплый, лысый, румяный и, судя по ряду признаков, не совсем физически здоровый. Нервничал, защищая детей. При разговоре наклонял голову, словно прицеливался боднуть собеседника, — и тогда очки в массивной коричневой оправе угрожающе свешивались с тонкого хрящеватого носа: вот-вот упадут. Директор постоянно поправлял их резким, точным ударом пальца по дужке. И ведь, что главное, вопросы задавал острые, прямые.

— Вы что, правда подозреваете кого-то из моих ребят? — Морщинистые щеки тряслись от возмущения.

— Господи, да никого я не подозреваю! — Сапегин не выдержал взгляда, отвернулся. — У меня нет фактов, понимаете? Работа такая: ходить и задавать вопросы. Покажите мне преступника — я его арестую. Без вопросов. А если нет такого — тут уж приходится вынюхивать. Вот вы бы на моем месте что делали?

Шубин на секунду задумался, придвинулся к столу. Машинально выровнял большую чернильницу на мраморной подставке.

— Я бы? Ну, знаете… наверное, нужно дать описание иконы во все антикварные салоны?

— Точно, — согласился Сапегин.

Директор наклонил голову и ткнул блестящей лысиной в направлении капитана:

— Предупредить таможню, чтобы не вывезли за рубеж!

Лысина у директора была гладкая, весело поблескивающая, как новогодняя игрушка.

— Правильно, — согласился Сапегин. — Вам бы к нам, с таким знанием матчасти.

За спиной директора, на стене, висели крупные фотографии в рамках. Судя по подписям, выпускники детдома. Фотографии советского периода, это было видно по каким-то неуловимым чертам: то ли стилистика, то ли одежда, а может быть, и даже скорее всего, сами выражения лиц: и мужских, и женских. Чем-то они отличаются от современных. Сапегин поймал себя на том, что всерьез пытается это понять. И вроде бы понял: сейчас люди на фото смотрят перед собой, а раньше все будто бы разглядывали что-то вдали.