Уильям Тенн - Непристойные предложения

– Хорошо. – Джерри сунул пистолет за пояс. Ткнул саблей. – У вас хватит еды и воды для долгого путешествия?

– Нет, сэр, – ответил адмирал Честер. – Но это можно устроить за считаные часы. Позвольте проводить вас на борт, сэр?

Он с гордостью показал на пляж, где за линией прибоя стояли на якоре три сорокапятифутовые шхуны с гафельными парусами.

– Десятый флот Соединенных Штатов, сэр. Ждет ваших приказов.

Несколько часов спустя, когда три судна выходили в открытое море, адмирал явился в тесную главную каюту, где отдыхал Джерри Франклин. Сэм Резерфорд и Сара Кальвин спали на верхних койках.

– Ваши приказы, сэр?..

Джерри Франклин вышел на узкую палубу, взглянул на тугие латаные паруса.

– Плывем на восток.

– На восток, сэр? Строго на восток?

– Строго на восток до самого конца. К легендарным берегам Европы. Туда, где белый человек наконец сможет твердо стать на ноги. Где не будет бояться травли. Не будет бояться рабства. Плывем на восток, адмирал, пока не найдем новый мир, полный надежды, – мир свободы!

В 1957 году Энтони Бучер покинул чудесный журнал, который помог основать, «Мэгезин оф фэнтези энд сайнс фикшн» ( The Magazine of Fantasy & Science Fiction ). Ответственному редактору Бобу Миллсу требовался человек с глубокими познаниями в научной фантастике, чтобы временно заменить Тони, и он нанял редактором-консультантом Сирила Корнблата. В то время в Нью-Йорке случился сильный снегопад, и Сирил, страдавший очень высоким кровяным давлением, совершил ошибку, поторопившись расчистить подъездную дорожку, чтобы вывести машину и успеть на встречу с Миллсом. Насколько я понимаю, он упал замертво прямо на дорожке.

Миллс позвонил мне и предложил на короткое время занять место Сирила. Я ответил, что почту за честь.

Я проработал в журнале около четырех месяцев, пытаясь разгрести один большой картотечный ящик, куда Тони складывал рассказы, которые были недостаточно хороши для публикации, но слишком хороши для отказа. У каждого была своя проблема. Например, «Поезд, идущий в ад» Роберта Блоха оказался совершенно замечательным, но с непригодной концовкой. Среди прочих моих обязанностей было придумать хорошую концовку и убедить писателя ее использовать. Я сильно зауважал редакторов – особенно Джона В. Кэмпбелла и Хораса Л. Голда – которых знал и с которыми спорил (очень часто).

Среди вещей, которыми Боб Миллс попросил меня заняться немедленно, было написать рассказ для юбилейного десятого выпуска журнала. Я согласился – и тут же об этом забыл, сражаясь с кипами научной фантастики, написанной людьми, которыми я восхищался, но неизменно лишенной какой-то изюминки или пассажа.

Затем, как-то в среду, Миллс явился к моему столу в 16:45, когда я собирался уходить, и спросил, где он.

Я надел пальто и уставился на него. Где кто ?

– Рассказ для юбилейного выпуска. Он завтра идет в печать. В четверг утром. Это крайний дедлайн, Фил!

Мама научила меня в чрезвычайной ситуации всегда врать.

– А, он дома, – ответил я. – Принесу его завтра утром. Уверен, тебе понравится.

– Какой он длины? – пожелал знать Миллс. – Надеюсь, влезет. У нас не хватит места больше чем на шесть тысяч слов.

– Столько и есть, – сказал я. – Шесть или шесть с половиной. Я еще не считал.

И я покинул редакцию.

По пути домой на подземке я лихорадочно думал, но так ни к чему и не пришел. В голове не было ни одной хорошей идеи, которую я хотел бы использовать. Однако когда я сошел на своей станции, мое внимание привлек большой рекламный плакат на платформе. Это был последний плакат в серии, рекламировавшей еврейский ржаной хлеб: на каждом изображалась цветная фотография представителя некой нееврейской этнической группы, заявлявшего, что он или она просто обожает еврейский хлеб. На этом был американский индеец в полном головном уборе из перьев.

Я подбежал к рекламе и, надо полагать, к изумлению всех присутствовавших в тот вечер на платформе, послал индейцу воздушный поцелуй. Я сразу понял, что это мой рассказ.

К тому времени, как я добрался до своего дома в Сигейте на кони-айлендской оконечности Бруклина, рассказ был почти готов.

Я с детства был очарован историей индейцев – точнее, историями индейцев. Когда мы играли в индейцев и ковбоев, я всегда хотел быть индейцем. Отчасти чтобы выделиться, но в основном чтобы извиниться.

Извиниться за что? Сам не знаю. Может, за то, что мой народ сотворил с их народом. ( Мой народ? Мой народ вышел из гетто Польши и Литвы! Ладно, может, мой народ, ковбои.)

Я проглотил ужин, который приготовила Фрума, бросился к печатной машинке и почти сразу начал печатать.

Я прерывался лишь для того, чтобы посетить туалет. К тому времени, когда рассветное небо в конце променада посветлело, рассказ был готов.

Его почти не пришлось править, и когда я закончил, в нем было ровно шесть тысяч четыреста слов. Название я взял из книги писателя, которым восхищался с двенадцати лет, Чарльза Кингсли, викария Эверсли. У меня получился научно-фантастический – и одновременно нравоучительный рассказ, которые я любил писать в то время. Я решил, что и сам обожаю еврейский ржаной хлеб.

Бобу Миллсу тоже понравилось – рассказ, не хлеб. И я всегда гордился своим научно-фантастическим вестерном.

Написано в 1957 году, опубликовано в 1958-м

Через несколько месяцев после Второй атомной войны, когда из-за радиоактивности треть планеты по-прежнему представляла собой пустыню, доктор Дэниел Гларт из города Филлмор, штат Висконсин, сделал открытие, которое впоследствии привело человечество к финальному социологическому скачку.

Подобно Колумбу, довольному своим путешествием в Индию, подобно Нобелю, гордившемуся динамитом, который сделал невозможными войны между государствами, доктор неправильно истолковал свою находку. Много лет спустя он кудахтал заезжему историку:

– Понятия не имел, к чему это приведет, ни малейшего понятия. Не забудьте, только что кончилась война: мы были весьма подавлены, ведь от восточного и западного побережья Соединенных Штатов остался лишь пепел. Из новой столицы, Топики в Канзасе, пришло распоряжение врачам провести полный медосмотр всех наших пациентов. Ну, знаете, на предмет радиоактивных ожогов и странных новых болезней, которые армии таскали туда-сюда. Что ж, сэр, именно этим я и занялся. Я знал Джорджа Абнего более тридцати лет, лечил его от ветрянки, и пневмонии, и пищевых отравлений. Мне и в голову не приходило!

Явившись к доктору Гларту сразу после работы, в соответствии с распоряжением, которое выкрикивал на улицах секретарь округа, и терпеливо прождав в очереди полтора часа, Джордж Абнего наконец вошел в маленький врачебный кабинет. Там его прослушали, просветили рентгеном, взяли анализы мочи и крови. Его кожу внимательно осмотрели, и он ответил на пятьсот вопросов, подготовленных Министерством здравоохранения в жалкой попытке выявить симптомы новых болезней.