Вадим Дмитриев - Чёрные лебеди

— Граф Дарио Боржо Гесский, за пособничество отступнику Хору и за противостояние законному приемнику трона Монтию Оманскому приговаривается к подвешиванию на крюк прилюдно. Приговор привести в исполнение немедленно здесь и сейчас!

Толпа загудела в предвкушении кровавого зрелища.

Огромный полуголый палач с маской в пол лица, в красных с высокими отворотами перчатках подтолкнул советника к краю эшафота и силой поставил рядом с висящим крюком. Толпа притихла в ожидании. Длинным кинжалом палач вспорол рубаху на животе несчастного, второй рукой подтянул к обвислому животу острие крюка. По толпе прокатился приглушённый вздох.

— Именем наместника! — провозгласил седой глашатай, и палач вонзил крюк несчастному под ребро.

Яркий горячий фонтан хлынул на эшафот. Обезумевшая толпа взвыла от возбуждения. Палач столкнул подвешенного с края постамента, и тот, крича от боли и страха, повис, истекая кровью.

— Первого…, — вырвалось у мальчишки-подмастерья. Он прилип взглядом к дергающемуся в конвульсиях телу, не в силах отвести немигающие глаза.

Когда толпа утихла, пережив первый экстаз, на эшафот сильно хромая поднялся следующий приговоренный. Глубокий капюшон грязно-серого плаща скрывал его лицо, и негодующая толпа загудела вновь:

— Кто таков?

— Пусть покажет лицо!

Глашатай прокашлялся в широкий рукав балахона и подал конвоиру знак. Тот сорвал с осужденного капюшон и Долговязый ахнул:

— Так это же…

— Микка Гаори, барон Туартонский младший, сын королевского генерала Фрота Гаори. Осужден за шпионскую деятельность против наместника Монтия Оманского. Приговорен к смерти через подвешивание на крюк прилюдно! Приговор привести в исполнение немедленно, здесь и сейчас!

Толпа зашумела, но вновь притихла, когда палач, вплотную подойдя к приговорённому, откинув подол его плаща, поддел кинжалом лохмотья. Вспоров ветхое рубище, привычно потянулся за крюком. Массивное острие вошло в изнеможенное тело, словно игла в шёлк.

— Смотрите! — пронеслось над толпой.

Долговязый поднял голову.

Ясное морозное небо, пряча полуденное солнце, стремительно затянулось беспросветным маревом. С моря подул холодный густой бриз, недобро нарастая, срывая головные уборы с зевак. Море зашумело страшно и непредсказуемо. Чёрно-зелёные волны, кипя и множась, настигая друг друга, собирались в могучий девятый вал, и тот, коброй нависая над гаванью, грозился накрыть всё живое смертоносной пенной шапкой.

Палач развернуться не успел — плотная стена воды накрыла эшафот, а когда ледяной поток схлынул, толпа ахнула, увидав вешателя, висящего на крюке. Качаясь в несуразной позе, подобрав под себя пухлые обмякшие ноги, рукой он зацепился за крюк, потому и не свалился замертво. Из голого волосатого брюха торчала рукоять кинжала.

Глашатай черным пятном распластался близ ступеней, придавленный к лестнице. Конвоиры катились по скользким доскам, падая на мостовую. Вскоре на помосте не осталось никого, кроме подвешенного тела Боржо и мёртвого палача, с крюком в отвороте перчатки.

Приговоренный барон Гаори исчез.

Новая волна, больше прежней, нависла над обезумевшей толпой, и та, сминая под собой замешкавшихся, в ужасе бросилась с набережной. Холодный фонтан накрыл растоптанные тела, увлекая за собой в пучину. Удар за ударом ледяная пена поднималась над выступающим пирсом, будто рядом с причальной стенкой била мощным хвостом гигантская хищная рыба.

Удар за ударом.

Чёрный бурлящий поток едва не утащил Долговязого в обезумевшее море. Лишь благодаря причальным кнехтам, он не оказался в воде. Рядом лежал мальчишка с проломленной головой.

Переведя дух, кашевар прислушался. Среди людского плача и стонов искалеченных, ухо выхватило тихую, но ясно различимую песню. До боли знакомые девичьи голоса, восторженно перебивая друг друга, повторяли снова и снова:

— Это он!

— Он!

— Наконец-то он!

А может то был вой ветра.

Праворуким его прозвал толстобрюхий надсмотрщик Кху за то, что свою часть двенадцатиметрового весла он держал одной правой, поскольку тремя пальцами левой ладони — даже такой огромной, какой обладал бывший геранийский мечник, — охватить толстое весло не представлялось возможным. Несмотря на это, все знали — и одной рукой Угарт Праворукий грёб за троих.

— Эй, Праворукий, толкни в бок соседа! — взревел проснувшийся Кху. Ему было лень лишний раз махнуть кнутом.

— Очнись. — Уги ткнул плечом худощавого, потерявшего сознание немолодого северянина, чья когда-то бледная кожа, теперь сожженная морским солнцем, бугрилась большими гнойными волдырями. Голова несчастного безвольно свисала на грудь, руки едва удерживали весло, и Уги уже вторые склянки греб за соседа. Он мог это делать и до самой Отаки, но проснувшийся Кху заметил, что северянин стал обузой для всей гребной банки, и это могло стоить тому жизни.

Уги толкнул сильнее. Несчастный дернул головой, открыл давно не видавшие сна глаза, и из его груди вырвался стон.

— Хочешь выжить — смотри в небо и подхватывай, — сказал Уги, поднял вверх бесцветные глаза и гортанно, в такт мерным гребкам, затянул островскую песню:

Вслед за Уги вся банка, а следом и остальные гребцы подхватили незамысловатый мотив:

Довольный Кху опять задремал, прикрыв широкополой шляпой черное от загара лицо. Песня лилась над палубой:

Сколько уже дней и ночей Уги, по прозвищу Праворукий, вот так таращился в небо и пел? Он потерял им счёт, и теперь мерил жизнь морскими переходами. То было его восьмое плавание в Отаку, хотя многие из гребцов не доживали и до пятого. Он выжил, но лучше было бы умереть.

«Го-о-о-о!» — загребной уперся ногами в палубные доски, и весло подалось вперед.

Длинные волосы, стянутые в тугую косу, черная борода. Выдубленная солнцем, просоленная морем кожа покрыта витиеватыми татуированными рунами кочевников. Из одежды кожаные штаны да платок на бычьей шее.