Ричард Бэккер - Нечестивый Консульт

Судить его — Анасуримбора Келлзуса, дунианина, захватившего полмира…

Мимаре действительно хочется блевать, но, скорее, от мысли, что она явит миру новорожденную душу — её первое дитя! — в таком ужасном месте и в такое неподходящее время. Есть ли на свете колыбель, предвещающая большие несчастья, люлька более страшная и уродливая? Но это всё же происходит, и, хотя она и пребывает в ужасе — а по-другому быть и не может — тем не менее, где-то внутри неё обретается непоколебимое спокойствие. Нутряная уверенность в том, что всё идёт так, как ему и должно…

Жизнь сейчас находится внутри неё…и она должна выйти наружу.

Они пересекают комнату, где она, впервые после разлуки, встретилась с матерью и, откинув клапан, заходят в спальню.

Сумрак и затхлость.

— В-возможно, — заикается старый волшебник после того, как они укладывают её на тюфяк, — возможно, нам-нам стоит поп-попробовать…

— Нет… — вздыхает Мимара, морщась в попытке выдавить из себя улыбку. — Мама права, Акка.

Он склоняется над ней, лицо его становится вялым и пепельно-серым. Невзирая на всё, что им довелось пережить вместе, она никогда не видела его более испуганным и сломленным.

Она порывисто хватает его за руку.

— Это тоже часть того, что должно произойти…

Должно быть.

— Думай об этом как о своём Напеве, — говорит её мать, суетливо перекладывая подушки. Мама испытывает собственную тревогу и ужас, понимает Мимара…по причине убийства, которому они только что стали свидетелями.

И беспокоится за судьбу своего безумного младшего сына.

— Только вместо света будет кровь, — вздыхает Благословенная императрица, прикладывая прохладную, сухую ладонь к её лбу, — и жизнь, вместо разорения и руин.

Было что-то неистовое в метагностическом Перемещении — какое-то насилие. Также Маловеби мог бы отметить суматошное мельтешение света и тени и, всё же, чувства его настаивали на том, что он вообще не двигался с места — это сам Мир, словно начисто снесённое здание, вдруг рухнул куда-то, а затем, доска к доске, кирпичик к кирпичику, собрался вокруг него заново.

Крики и шум Умбиликуса исчезли, словно перевёрнутая страница, и вместо этого перед ним сперва открылись предутренние просторы Шигогли, которые, в свою очередь, также отпали, будто лист с общего стебля. Они вновь оказались в лагере Ордалии, но только выше по склону, и стояли теперь прямо перед входом в шатёр, покрытый чем-то, напоминающим ветхие, провисшие и обесцветившиеся леопардовые шкуры.

Когда они заходили в тёмное нутро этого обиталища юный имперский принц в голос рыдал. Неразборчивым бормотанием Анасуримбор призвал колдовской свет, раскрасивший пустое убранство шатра синими и белыми пятнами.

— Его лицо, Отец! Я видел это в его лице! Он собирался у-убить, убить тебя.

Маловеби заметил по центру шатра ввинченный в каменный пол металлический крюк, к которому бы прикреплён комплект ржавых кандалов.

— Нет, Кель, — произнесла вечно нависающая над ним тень, заставив ребёнка сесть на пол рядом с ними, — он любил меня так же, как и все остальные — даже сильнее, чем многие.

Ангельское личико мальчика надулось от неверия и несправедливой обиды.

— Нет-нет…он ненавидел тебя. Ты же должен был видеть это. Зачем ты притворяешься?

Святой Аспект-Император присел на корточки так, что Маловеби теперь почти ничего не видел, кроме его рук, ловко цепляющих кандалы на запястья и лодыжки сына. Казалось, будто он ласкает трепещущие тени, столь явным и неестественным был контраст между светом и темнотой. Могучие вены, пересекающие сухожилия. Крохотные, сверкающие волоски.

— Так много даров, — молвило закрывающее весь остальной мир присутствие, — и всё они порабощены тьмой.

— Но так всё и было! Его переполняла ненависть!

Анасуримбор Келлхус встал и выпрямился, и Маловеби увидел, как фигура закованного в кандалы мальчика отодвинулась назад, его лицо было слишком бледным и слишком невинным для выражения столь лютого.

— Ты любопытное дитя.

— Ты собираешься убить меня… — Спутанные, льняные волосы, обрамляющие разрумянившееся от страданий и горя лицо. Шмыгающий розовый нос. Полные слез голубые глаза, искрящиеся ужасом человека, осознающего, что он нелюбим и предан. — Ты говоришь так, словно собираешься убить меня!

— Ты веришь, что тот из вас, который говорит — Кельмомас, — сказал Святой Аспект-Император, — а тот, что шепчет — Самармас, и не понимаешь, что вы двое постоянно меняетесь местами.

Мальчик смотрел на него белый как кусок сахара — и такой же хрупкий.

— Ты! — проклокотал он в той же мере, в какой и прохрипел и прокричал. — Ты! Собираешься убить меня!

Скрывающее мир присутствие оставалось непроницаемым. Принимающим решение.

— Я пока не знаю, кого именно следует убить.

Анасуримбор пошире расставил ноги, заставив Маловеби перекатиться по поверхности его бедра.

— Посмотри-на-на-моё-лицо! — вскричал юный принц, вытягивая руку так, будто пытался остановить захлопывающуюся дверь.

Метагностическая песнь, по-прежнему давящая на слух колдуна Извази, невзирая на отсутствие у него живых ушей. Сущее тряслось и вибрировало, словно просыпанный на кожу барабана песок — звук, пробивающийся через обвисшие своды шатра, стучащий, будто дождь в затворённые ставни.

— М-моё лицо! Пожалууйста! Папочка! Посмотри на моё лицо, пожалуйста, папочка, пожалуйста ! Ты увидишь! Серва меня убедила ! Я служу те…

Напев Перемещения разрезает темноту под непредставимыми углами, превращая лицо маленького мальчика в ровно освещённую пластину, переполненную раскаянием настолько подобострастным, что оно способно вызвать одно лишь презрение…

А затем страница перевернулась, и всё вокруг было уже по-другому. Один лишь Маловеби неизменно оставался на месте.

Пребывая словно во сне, Друз Ахкеймион топтался у входа в комнату с кожаными стенами, а страх готовым к драке кулаком сдавливал его грудь. Ему было трудно дышать. Сердце стало вялым и дряблым — чем-то, что бьётся просто ради того, чтобы биться.

Само сущее, казалось, сделалось одним безответным вопросом.

Как всё это могло произойти?

Мука объяла любимый голос, подняла до визга, а затем разбила вдребезги.

— Больно… — охнула Мимара с тюфяка, на котором лежала с грязным покрывалом поперёк выпирающего живота — голая и поблёскивающая в свете тусклого фонаря. — Как же боооольно!

Она вновь вскрикнула. Когда она извивалась, её тень, протянувшись через всю комнату, корчилась на полу и стене…подобно пауку, и Ахкеймион не мог не думать об этих чёрных вытянутых конечностях, изгибающихся вокруг выпуклой и такой же чёрной грудины.