Ричард Бэккер - Нечестивый Консульт

И он взглянул — да и как бы он мог поступить иначе, понимая, где он сейчас находится. Всю свою жизнь он мог лишь в голос вопить: «Голготтерат!», да топать ногами, отлично зная, что всё, бывшее для него веками истории и кошмара, для остальных было лишь пустыми и глупыми басенками, продолжающимся счётом давно оконченной и забытой игры. А сейчас Ахкеймион стоял здесь, слыша свой собственный вопль — тот самый, что ранее издавали чужие уста. И он обернулся…

И узрел…

— Боги одурачены, — настаивал Келлхус, — и сл епы. Они не способны увидеть это. А Бог Богов не более чем их недоумевающая сумма.

Пронзившая ночь необъятность, воспарившая к звездам угроза, сияющая в блеске Гвоздя Небес призрачным светом.

— Нет! — выдохнул Ахкеймион.

— Лишь смертный способен постичь то, что пребывает вне суммы всего, Акка. Лишь человек способен поднять на Не-Бога взгляд, не говоря уж об оружии…

— Но ты — не человек!

Его ореолы выглядят так сверхъестественно. Так невозможно.

— Я — Предвестник, — изрёк сияющий лик, — прямой потомок Анасуримбора Кельмомаса. Возможно, старый друг, я всё-таки человек — во всяком случае, в достаточной мере…

Ахкеймион поднял руки по обеим сторонам головы, взирая на то, как Святой Аспект-Император и Инку-Холойнас противопоставленными друг другу предзнаменованиями скорбей воздвигаются по краям его поля зрения — оба сияя, словно покрытые маслом видения, замаранные каждый соответственно мерзостью Метки и ужасами воспоминаний.

— Так яви же это! — воскликнул он, простирая руки в порыве внезапного вдохновения. — Сними Пройаса со скалы! Яви милость, Келлхус! Покажи то самое избавление, что ты обещаешь!

И оба чуждые всему человеческому.

— Пройас уже мёртв .

— Лжец! Он жив и ты это знаешь! Ты сам так устроил в соответствии с собственными замыслами! Потерпи же теперь в своём чёртовом сплетении одну-единственную незакреплённую нить, единственный запутавшийся узелок! Поступи разок так, как поступают люди! Исходя из любви!

Скорбная улыбка, искажённая светом Гвоздя Небес и ставшая в результате этого чем-то вроде плотоядной усмешки.

— А ты подумай, Святой Наставник, кто же есть ты сам, если не такой вот допущенный мною узелок и незакреплённая нить?

Предвестник повернулся и зашагал к обветшалым шатрам, расположившимся ниже по склону. Ахкеймион в каком-то идиотическом протесте раскрыл рот — раз, другой, будучи похожим сейчас на брошенную в пыль и задыхающуюся рыбину. В его голосе, когда старый волшебник, наконец, вновь обрёл его, сквозило отчаяние.

— Пожалуйста!

Друз Ахкеймион пал на колени, рухнув на проклятую землю Шигогли более старым, разбитым и посрамлённым, нежели когда-либо. Он протягивал вослед Аспект-Императору руки, лил слёзы, умолял…

— Келлхус!

Святой Аспект-Император остановился, чтобы взглянуть на него — явственно проступающее в темноте видение, омерзительное из-за гнилостной бездонности Метки. Впервые Ахкеймион заметил множество человеческих лиц, выглядывающих из сумрака разбитых вокруг палаток и биваков. Щурясь во тьме, люди пытались понять значение слов древнего языка, который Келлхус использовал, чтобы скрыть от них суть этого спора.

— Лишь это… — плакал Ахкеймион. — Пожалуйста, Келлхус… Я умоляю.

Его сотрясали рыдания. Слёзы пролились ручьём.

— Лишь это…

Единственный удар сердца. Жалкий. Бессильный.

— Позаботься о своих женщинах, Акка.

Старый волшебник вздрогнул, закашлявшись от внезапной и острой боли, пронзившей грудь, и вскочил на ноги, разразившись приступом гнева.

— Убийца!

Никогда прежде слова не казались столь ничтожными.

Анасуримбор Келлхус взглянул на вознёсшиеся к небу Рога — огромные, мерцающие угрожающе-злобным блеском.

— Что-то, — оглянувшись, изрекла чудовищная сущность, — необходимо есть.

— Мамочка? — позвало маленькое пятнышко темноты.

Эсменет сняла чехол с фонаря, держа его в вытянутой руке — в большей мере стремясь поберечь глаза от яркого света, нежели для того, чтобы в подробностях разглядеть чрево шатра. И всё же, она увидела пустые углы, вздутые швы, провисшую холстину, потерявшую цвет и приобретшую за долгие месяцы пути множество грязных разводов и пятен. Она вдыхала запахи плесени, сырости и тоскливого уныния — всего того, что осталось от предыдущего владельца.

Было что-то кошмарное в том, как его образ в какой-то момент вдруг просто возник перед ней — явственно видный на этом пыльном, земляном полу. На лице у него, как это бывает у только что проснувшихся детей, было написано какое-то жадное, взыскующее выражение. От Кельмомаса исходило раскаяние, ощущение беды и нужды, но взгляд его скорее отталкивал, нежели манил, вызывая в памяти все совершённые им злодеяния — так много вопиющих обманов и преступлений.

Что она здесь делает? Зачем пришла?

Она всегда находила особую радость в том недолгом времени, пока её дети ещё оставались малютками — в их крошечных, гибких, льнущих и ластящихся к ней телах. В их беспечных, легкомысленных танцах. В их суетной беготне. Например, в случае Сервы, она поражалась спокойствию, которое обретала, просто наблюдая за тем, как девочка бродит по Священному Приделу. Это было своего рода глубокое удовлетворение — отрада, которую тела находят в проявлении беспокойства в отношении других тел — тех, что они породили. Но память о радости, что её тело всегда испытывало от вида Кельмомаса, сопровождалась ныне ощущением безумия, исходящим от всего, недавно открывшегося ей — и тогда образ его словно бы распухал перед её глазами, будто её сын был каким-то наростом, мерзкой кистой, уродующей шею Мира. Сидящий перед нею маленький мальчик — существо, которое она так лелеяла и обожала — превратился в живой сосуд, наполненный ядом и хаосом.

Она выдохнула и пристально взглянула на него.

— Мамочка-мамочка, пожалуста-пожалуйста выслу…

— Ты никогда не узнаешь… — перебила она его, голосом столь громким, будто находилась сейчас на шумном рынке, — и никогда не поймёшь, что значит иметь ребёнка…

Теперь он ревел.

— Он-он собирался убить Отца ! Я-я хоте…

— Перестань реветь! — завизжала она, наклонившись и прижав локти к талии. Руки её сжались в кулаки. — Довольно! Довольно с меня твоих уловок и обмана!

— Но это правда! Правда! Я спас Отцу жи…

— Нет! — вскричала она. — Нет! Прекрати притворяться моим ребёнком!

Эти слова ударили его, будто тяжёлый, мужской кулак.

— Я твоя мама. Но т-ты, ты Кель — никакой не ребёнок.

И тогда она увидела это…ту же самую пустоту во взгляде, которую она ранее научилась видеть в других своих детях. Настороженность. Как же она не замечала этого раньше?