Нил Гейман - Пляска фэйри. Сказки сумеречного мира

Хотя и скотины-то больше нет, вспомнила она, так что пусть его великаны резвятся да топчут землю.

Путь до дома занял больше времени, чем она рассчитывала. Ну, да, она, конечно, устала. Солнце уже юрко катилось вниз по западному небосклону, выплясывая между толстобрюхих туч. Одна из ферм, куда она думала заглянуть, кажется, пылала. Ведущая туда тропинка потонула в грязи, вся взрытая железными колесами. Тут явно прошла конная тачанка, и лошади оставили свежий навоз.

Но ведь на Sous Vieux Chêne брать было нечего, правда? Да и жечь особенно тоже.

И дубовик… с ним-то все в порядке? Он вообще еще там?

Быстрее идти Бабуля не могла. Если дубовик помрет в ближайшие четыре минуты от нехватки молока, ну что ж… значит, такова его судьба. Все эти десятилетия Бабуля тихонько ковыляла по жизни черепашьим шагом, никуда особо не торопясь и зная, что в свой срок все на ферме умрет. И она сама тоже – в свой срок, когда бы он, этот срок, ни настал.

И, однако же, она дышала чаще и, несмотря на все свои неспешные фермерские философии, торопилась.

Дверь сшибли с петель. Комья глины своенравно красовались на еще совсем недавно отмытом полу. Помимо этого дом стоял вроде бы не тронутый. Неприятель и вправду не нашел, чем поживиться и кого изнасиловать, так что, может статься, дубовик с его молоком спасли Бабулю Готье от весьма неприятной участи, умыкнув ее своевременно со сцены.

Правда, она не то чтобы сильно хотела спастись. Чего, спрашивается, ради? Умереть с голоду недели за две, глядя, как солнце то встает, то садится, и слушая поздних летних цикад, скрипуче гложущих ее последние минуты, будто это маятник безжалостно стучит, стучит, пока не замрет, наконец, на вечные веки?

А вот дубовик – дело другое. Аккуратно пристроив сабо в пустой раковине и подперев всякими полотенцами, чтобы они не соскользнули, не перевернулись и не расплескали молоко, она пошла на охоту.

Существо цеплялось за изголовье низкой кровати, принадлежавшей Доминике. Сейчас оно уже совсем походило на жука, а тревожные движения стали вконец дергаными. Дубовик метался вверх и вниз по резному столбику, изучая лицо мужчины, лежавшего головой на тощей подушке, к которой он прилепился ломкой коркой подсохшей крови и рвоты.

– Надо было с козой разобраться, – объяснила гостю Бабуля. – Правда она со мной разобралась лучше, чем я с нею.

Мужчина был немецкий солдат. Сбоку на шее зияла рана – словно красная капуста, вскрытая ножом. За всю свою долгую карьеру фермерской женушки Бабуля Готье ни разу не случалось лицезреть человеческую анатомию, выложенную вот так, на всеобщее обозрение. Надо сказать, картина вышла довольно интригующая. Дубовик зато дрожал от отвращения. Он просеменил вниз, осмотрел рану и натекшую из нее жуткую лужу, потом опаленные брови и глянцевый сожженный висок… длинный, изящный салонный нос и аккуратные зубы, все целые и жемчужные, как новорожденные луковички – ни единого бурого между ними.

– Это враг, – сказала Бабуля. – Немецкая армия.

Немецкая армия вдохнула длинно и натужно, как прохудившиеся мехи, а когда выдохнула, хлопья сухой крови, медно посверкивая, заплясали в косых лучах предвечернего солнца.

Дубовик согнул пальчики и показал. На полу обнаружились винтовка и кожаный ранец.

– С ружьями я дело имела, – сказала Бабуля. – Стреляла бешеных собак в свое время. И лошадь, которую нужно было забить. И в воздух, над головами – когда бандиты и попы слишком уж интересовались, как у нас тут дела.

Ружья она, однако, не тронула. Вместо этого Бабуля обшарила ранец в надежде найти сухари, дневной паёк или документы. Нашлось лишь несколько бумаг на немецком – их она прочесть не смогла. Кто бы ни оставил тут солдата, долг мародера над ним уже исполнили. Ничего полезного не осталось – разве только длинная иголка и катушка ниток.

Бабуля запалила кухонный очаг какой-то щепой и подбросила несколько деревянных ложек, чтобы огонь разгорелся, – времени искать что-то еще у нее не было. Подержав иголку в пламени, сколько могла, против всякой заразы, она подождала, пока та остынет и ее можно будет взять в руки, и уселась на край кровати. Рану она зашила – и постаралась получше, хотя без очков оценить работу все равно не вышло. Края не особенно хорошо сошлись, и кровь потекла снова, но теперь хотя бы не струей. У Бабули даже появилось ощущение – хотя, возможно, и ложное, – что она сделала доброе дело.

Она осталась довольна. Надо, чтобы парень чувствовал себя достаточно хорошо – чтобы мог сесть в кровати и посмотреть ей в глаза, прежде чем она пустит ему пулю в лоб.

Дубовик слез с изголовья и устроился у него на плече, что твой заправский пиратский попугай.

– Ты принадлежишь дубу, а дуб – ферме. Немецкая армия – это захватчики! – в отвращении бросила Бабуля. – Убирайся отсюда, ты… Предатель.

Но дубовик оставил оскорбления без внимания. Ему было все равно. Он пристроил свой ломкий веточный аппарат у раны – видимо, в отсутствии молока сойдет и кровь. А, может, – кто знает! – ему вообще были по вкусу захватнические армии, которые разносят твой дом, гонят прочь фермеров, на которых ты годами так мило паразитировал, превращают зеленый мир в бурый, а лазурь позднего лета – в бурлящий черный адов пламень.

Оставался еще вопрос еды. У Бабули Готье ни крошки во рту не было уже больше суток. В принципе, она была вполне готова помереть от недоедания, да только завидное физическое здоровье заставит сначала некоторое время поголодать, а эта перспектива Бабуля не слишком прельщала. И уж совсем ей не хотелось выходить мародера, а потом самой неожиданно отдать концы, так и не успев толком его пристрелить.

Может, и правда, нужно просто потянуть спусковой крючок и разом со всем покончить? Зачем мстительно казнить его ужасом? Это же просто мальчишка, ничтожная блоха на мундире кайзера Вильгельма. Грубая сила… А тут перед ней – живое лицо, по-своему даже нежное и страдающее.

И все же это было лицо войны, и все же это был враг. Вот что война принесла в ее дом. И война, в конце концов, унесет ее старую жизнь, так что чем мальчишка не ангел смерти? И да, Бабуля испытывала жестокое удовольствие при мысли об убийстве ангела смерти, пока он сам не успел убить ее, – и предвкушение последней победы. О такой компании она не просила – а кто бы попросил?

По этому случаю Бабуля решила поспать – потому что поняла, что уснуть она сможет.

– Давай, слезай с него, ты, – проворчала она дубовику, который рожу скорчил (и, кажется, даже язык ей мельком показал), но слезть все равно слез.

Мадам Готье получше укрыла солдатика – облезлой конской попоной, которую нашла на конюшне, – и уселась в кресло. Спать лежа она, честно говоря, боялась: вдруг потом встать не сможет?