Аркадий Бухов - Машина неизвестного старика [Фантастика Серебряного века. Том XI]

А когда стало светло — над французскими позициями с жутким хрустом стали рваться шрапнели, и стихийный гул донесся до поспешно убираемых палаток: немцы перешли в наступление…

Земля стонала и как будто тряслась от негодования на ту кровь, которая покрывала ее новыми и новыми потоками. Бурые дымки шрапнелей, взвизги стали и брызги взрываемой земли — все смешалось в одном гуле и грохоте.

Главнокомандующий де Ринкар стоял на холме и смотрел на наступление германской армии. Выпрямившись, как стальная пружина, бледный и мертвенно-спокойный, он смотрел на тысячи людей, тесной лавиной надвигающихся на французские позиции…

Без криков, с опущенными в безветренном воздухе знаменами, прусские войска шли, то колыхаясь от внезапного удара снаряда в середину, то снова смыкаясь — шли, чтобы затопить французские позиции полумиллионом своих солдат…

— Сейчас они будут брать эти холмы, — почти прокричал на ухо де Ринкару его лейтенант, — смотрите, смотрите..

Мешалось с землей кровавое мясо, но пруссаки шли и шли вперед. Казалось, что только какая-то стихийная сила может остановить эту стену человеческих тел и море сверкающих касок, и в тот момент, когда пушки крепостных фортов должны были открыть верный и отчаянный огонь, де Ринкар впился глазами в маленький лесок, отделявший часть укрепленных позиций от неприятеля, и вскрикнул:

— Лирон… Лирон действует…

Все, бывшие около главнокомандующего, схватились за трубы, бинокли и обернулись туда, куда была протянута рука де Ринкара.

Маленький кусочек земли около леса зашевелился, как будто отвалившийся от горы камень, вздрогнул на месте и внезапно ринулся вперед, навстречу сомкнутым германским колоннам… Вот этот кусок земли начинает ронять с себя ветки, вот вырисовываются под ним колеса, вот часть его начинает блестеть на солнце яркой сталью, и машина неизвестного старика, как коса, выпавшая из рук смерти, врывается в плотную массу сверкающих касок и ружей, прочищая широкую незаполняемую дорогу…

Вот она на секунду останавливается и около нее образуется круг из падающих людей. Еще секунда — она резко сворачивает и бросается в сторону — новая кровавая дорога… Она носится между обезумевшими людьми, как испорченная заводная игрушка, выпавшая из рук ребенка — но игрушка, навевающая безумный ужас…

Точно кто-то разом оборвал залпы раскаленных пушек — разом умолкла и французская, и немецкая артиллерия, и только со стороны нападающих несся нечеловеческий, смертельный рев обезумевших людей…

Полумиллионная армия в панике бежала назад…

Но и капитан Лирон не мог вернуться назад. Де Ринкар заметил одно характерное движение аппарата, когда он вздрогнул, попятился назад и не мог больше нестись по полю — он понял, что двигатель сломан… И бегущие люди увлекали с собой стальное чудовище, только что вселявшее им такой ужас.

Темно. В беспамятстве лежит большинство солдат на полу узкой каюты аппарата. Там, за стальной коробкой, тихий гул и грохот людского моря, увлекающего ее куда-то за собой.

На Лироне нет шапки и тужурка брошена на пол. Он ничего не видит и не слышит. Рычаг машины, теперь бесполезный, брошен. Он прильнул к одной из бойниц и не оборачивается назад: он знает, что Сенди уже держит в напряженном кулаке рукоятку № 23 и ждет его приказа.

Вот машина останавливается. Людское море встретилось с новым людским прибоем и остановилось. Теперь аппарат в центре этого моря.

Бешеным движением повертывает Лирон какой-то рычаг, и на потолке длинной каюты открывается широкий кусок, стальной кусок. Яркое солнце врывается сверху, и дикий рев немецких солдат туманит сознание и заполняет каждый атом воздуха.

— Пора, пора, Сенди! — кричит Лирон. — Да здравствует Франция!.. Да здравствует родина!..

Но Сенди не слышит. Его лицо обращено к небу, и в глазах безумная радость какого-то достижения, о котором можно думать только во время молитвы…

Рука Лирона нажимает рукоятку № 23, и Лирон чувствует, как что-то большое и темное надавливает ему на грудь…

Вихрь огня и едкого дыма похоронил машину неизвестного старика…

Вечером французские войска отбросили смятенную прусскую армию, а пред сном триста тысяч солдат молились о тех людях, которые купили своей кровью победу…

После некоторых размышлений я решил, наконец, сделать этот странный дневник достоянием общества.

Я знаю, что появление его в печати не пройдет для меня безнаказанным: некоторая группа людей безусловно остановит на мне пристальное внимание; и, может быть, вскоре со мною случится то же, что и с автором этого дневника.

Однако решение мое непреклонно, и я осуществлю его во что бы то ни стало.

…Наконец я нашел то, что надо.

Это не дача, а домик в лесу — бревенчатый, маленький, стоящий совсем в стороне от селения и станции.

Вокруг — только сосны.

Сквозь густую и крепкую зелень приятно глядеть на небо.

Когда идет дождь, или поет морской ветер, стряхивая небрежно с мокрых иголок голубые огни, широкие щели в стене позволяют мне слушать зеленую музыку леса.

А в тяжелые знойные дни я лежу на ковре и отмечаю в душе каждый треск, каждый шорох, неизвестно кем вызванный в глубине притаившейся чащи.

Иногда появляется желание взобраться на кровлю. И я это делаю.

Там у меня — флаг. Широкое, тонкое полотнище.

Трехцветное.

Размотав тонкий шнур, я спускаюсь.

И когда, под едва ощутимым томлением воздуха, полотно разовьется, хлестнув неожиданно свободным концом, сам не умею сказать — почему — сразу свежее становится: может быть, самый звук этот таит в себе что-то прохладное; а, может быть, ухо привыкло слышать его с тонкой мачты идущего корабля, когда морской бриз пружинит рубаху и щекочущим холодком пробегает под мышками.

По ночам звуки леса иные, чем днем. И мне кажется, что в эти часы между синих стволов, овеянных дымкою призрачных испарений, проходит та тайная полоса жизни, на которую смотреть не дано ни одному человеческому глазу.

Сегодня меня потянуло на станцию.

В шесть часов вечера приходит почтовый поезд.

К этому времени собираются дачники и ждут вечерних газет.

Есть своеобразная, острая прелесть — показаться чужим; человеком, пришедшим из леса, чтобы купить газету и скрыться опять: может быть, на день, до следующей почты; а может быть, и навсегда.

Сознание полной оторванности делает смелым, освобождает от многого и облекает обычные действия в былину красивой таинственности.