Иван Евдокимов - Колдовской цветок [Фантастика Серебряного века. Том IX]

И не приходил теперь Баджей к своему соседу.

Шли годы. Вершины снежных гор все так же курились тучами; все те же речки шумели по долинам; те же скалы стояли по краям темных ущелий; но там, где были молодые рощи, теперь стояли тенистые леса, там, где дымился очаг Джиркина, теперь шумели молодые березки, и там, где лежал когда-то отец богатого Баджея, теперь возлег он сам, и смерть стояла у порога.

И сказал Баджей:

— Хочу умереть и не могу! Пусть придет Джиркин и скажет доброе слово, — тогда умру!

И пришел Джиркин.

— Прости меня, — шепчет Баджей, — прости, брат мой!

Молчит Джиркин.

— Разве огонь любви потух в сердце твоем?

— Давно!

— И ты не можешь прощать?

— Я проклял мать свою и отца.

— Но посмотри, — может быть, в сердце твоем еще осталось хоть немного жалости, и тогда прости меня, дай мне увидать жилище отцов.

— Что тебе в моем прощении!

И задрожал всем телом Баджей и тихо прошептал:

— Прости меня, брат мой, — это я сжег твою хижину!

— Ты?!

— Да! — хрипел Баджей, — и это я же… это я забил сына твоего!

— Это ты убил его? — закричал Джиркин, и в глазах его блеснули огни ярости, а правая рука потянулась к кинжалу.

— Нет! Не убивай меня! — стонал Баджей. — Видишь: смерть стоит у моего изголовья! Прости сына родины твоей, брат мой! Душа моя полна смолы кипящей… Добрые духи давно оставили меня, а злые внушили мне зависть и толкнули меня на путь преступлений! Ты видишь, душа моя вся покрылась язвами и сочит зловонным гноем, — не погружай в нее своего светлого кинжала, и пусть он останется чистым!

И стоял Джиркин перед ложем страшной смерти, на котором, как таежная осина, трепетало греховное тело Баджея, — и долго длилось молчание.

— Ты еще не убил меня? — сказал Баджей. — Значит, в сердце твоем еще живет жалость!.. Прости же меня еще раз: это я… да! это я украл твоих оленей!

И страшные черные тени, как тучи, покрыли лицо Джиркина, засверкали в глазах его молнии ярости и простер он руки над смертным одром Баджея и сказал:

— От века и до века не будет тебе моего прощения, трижды проклятый за то, что ты трижды убил брата своего! Будешь ты умирать и не умрешь! И пусть черные вороны вечно прилетают к тебе и терзают твое гнойное тело, и не будет у тебя близких, чтобы пролить масло на язвы твои! Люди будут убегать от смрада тела твоего, и станешь ты стонать, и не услышат тебя! Пусть будет все это!

И вдруг нависли над домом Баджея грозные тучи; грянул и раскатился эхом в горах страшный гром; брызнули на землю тысячи молний… и стихло. Замолк в ущелье ветер; не шумели могучие леса; притаила дыхание вся природа, — и вот среди темных туч воссиял яркий свет, и тучи оделись в багряницу, и снежные вершины гор стали кровавыми, и зазвучал из туч громкий голос и сказал он:

— Пусть будет по слову сказавшего проклятье; но и тебе, Джиркин, от века и до века не будет моего прощения за то, что ты проклял просившего милости твоей! И захочешь ты умереть и не умрешь, но будешь вечно скитаться по горам и лесам, не зная сна и отдыха! И будут черные думы прилетать к тебе и неустанно терзать твое жестокое сердце, и не будет у тебя близких, чтобы утешить тебя. Убегут люди от страха, увидев лицо твое, и будешь ты стонать, и не пожалеют тебя! Да будет все это!

И снова ударил страшный гром и весь мир озарился светом молний.

Давно это было, так давно, что люди забыли то место, где лежит, вечно умирая, старый Баджей. Говорят только, что где-то далеко на полдне есть высокая гора, и на той горе стоит ложе Баджея. Люди и звери и птицы оставили страну ту; от смрада высохли деревья и трава, — и на много-много верст кругом той горы раскинулась безжизненная пустыня. Только черные вороны прилетают туда и долбят гнойное тело Баджея, и правят старому вечную тризну, да буйный ветер, носясь над миром, бывает там и, возвращаясь, приносит страшные болезни, от которых умирает множество людей.

А бедный Джиркин доныне бродит по дебрям Сибири. Весь в черном, с бледно-зеленым лицом, он неустанно идет по тайге; всходит на горы, опускается в темные долины, взбирается на высокие утесы; а черные думы рвут его сердце, и он стонет от боли. И нет у него крова, нет утешения, нет ему смерти!

Только узнали люди, что если услышишь в тайге его стон, то нужно сказать:

«Ступай, спи себе, бедный Джиркин, мирно спи!» — и тогда он на всю будущую ночь уходит в глубокую пещеру и сидит там не двигаясь и хорошо ему.

Когда же над миром сбирается буря; когда в страхе замрут звери и птицы и перестает шуметь великая тайга; когда перед первым ударом грома притаит дыхание все живущее и настает великое затишье, — тогда с высоких гор раздаются тяжелые вздохи, и слышат их люди и знают, что это Джиркин, чуя бурю, вспоминает страшный день проклятья, и черные думы терзают и рвут его сердце и больно ему!

Кончил старый Фома и замолк, погрузившись в раздумье. Молчал и Ивась, следя задумчивым взглядом за золотистыми змейками, что без конца рождались от робкого блеска звезд на темных водах Енисея: родится, блеснет, извиваясь, и тонет в бездне…

— Деда! — тихо проговорил мальчик.

— Что тебе?

— А ты его видел?

— Ни, родимый, не видел! да и не можно видеть его: прячется он от людей, чтоб не испугать их лицом своим…

— А как же ты знаешь, что он в черном ходит и что лицо у него страшное?

— Гм! а это так старики говорят… Помнишь вот Игната-сплавщика, который еще утонул-то прошлым летом?

— Помню!

— Так вот, плыл он однажды Енисеем. Ночь лунная такая, светлая была. Плывут они с товарищем, не гребя, вниз по течению и замолкли что-то… только глядь, а на вершине утеса стоит кто-то и смотрит на реку.

Видно его, хорошо видно: стоит и руки сложил на груди. Увидел людей и скрылся, а потом простонал из тайги: ночи спокойной просит!..

— Деда! — быстро прервал мальчик тихую речь старика.

— Что ты? — встревожился Фома.

— Ты говоришь, что ему хорошо в этой пещере самой?

— Ну?

— И что если ему сказать доброе слово, то ему можно идти в пещеру?

— Да!

— Так я скажу ему, чтобы он сидел там не только завтра, а всегда, как захочет!

— Не знаю, как это!.. Одну-то ночь это известно, что можно, а чтобы всегда…

— Так давай, деданька, скажем вместе — я и ты: может, тогда можно будет!

— Не знаю, право! — колебался Фома.

— Скажем, деданька хороший!

— Ну-ну! — согласился тот.

Быстро вскочил Ивась, кряхтя, поднялся старый Фома, — подошли к краю барки и, обратившись в сторону черного утеса, враз проговорили:

— Ступай, спи себе, бедный Джиркин, мирно спи… когда только захочешь!

И громко, как в пустом храме, прозвучало над спящим Енисеем доброе слово; проснулось где-то далеко во тьме безлунной ночи чуткое эхо, подхватило то слово и, радостно повторяя его, побежало в горы, словно спеша передать Джиркину.