Гарднер Дозуа - За темными лесами. Старые сказки на новый лад [litres с оптимизированной обложкой]

Но третья была настроена не так благосклонно. Если вы помните эту сказку, то знаете: такая среди гостей всегда найдется. Но, вопреки тому, что вы могли слышать, ее честь по чести пригласили в гости вместе со всеми остальными (конечно, от боли и зла уберечься нельзя, но и явиться без позволения они не могут). Как бы там ни было, подобные личности среди гостей всегда есть. Так уж в сказке положено.

– Что ж, пусть будет красивой и храброй, пусть любит приключения и музыку всей душой, – сказала третья. – Но мой дар вашей дочери – боль. Девочка будет страдать, сама не понимая, отчего, не зная покоя от боли и мук. Страдать ей и страдать без конца, и в страданиях этих всегда быть одной – одной на всем белом свете.

Хищно осклабившись, третья тень швырнула огрызок рогалика с изюмом через всю комнату. Некоторые люди любят подобные выходки. И тени – тоже. Огрызок рогалика попал прямо в цветочный горшок.

Порой жестокость и злоба рвутся наружу сами собой, как ни улещивай их приглашениями и превосходной домашней выпечкой. И что же тут делать?

Вы, уж конечно, сумели бы кое-что предпринять. Вы обратились бы за помощью к четвертой тени. Правда, она не настолько сильна, чтобы разрушить злые чары – сами помните, на это ей никогда не хватает сил, иначе и сказки бы не было – однако вполне может как-то смягчить последствия.

Вот потому-то, когда муж с женою замерли от потрясения (впрочем, не знай они этой сказки, их потрясение могло бы оказаться намного сильнее), к ним подошла четвертая тень. Жена с опаской скрестила руки на животе, оберегая нерожденное дитя.

– Полно, полно, дорогая, – заговорила четвертая тень, брызнув изо рта крошками шестого абрикосового рогалика. – Убери руки – оно и выглядит неучтиво, и пользы, знаешь ли, не принесет. Что сделано, то сделано, и изменить я ничего не могу, придется тебе стиснуть зубы и играть теми картами, что есть на руках. Мой дар будет таков: в семнадцатый день своего рождения дочь твоя уколется иглой и это, можно сказать, принесет ей облегчение. Сделав это, она сможет найти покой, а в конце концов проснется от поцелуя любимого и больше уж не будет одинока.

Пришлось будущим родителям этим и удовольствоваться.

После рождения дочери жена тут же принялась осматривать малышку в поисках следов страданий, но та просто лежала у нее на руках – крохотная, слабая, взмокшая от пота, с шапочкой черного бархатистого пушка на головке. Она не плакала и не заплакала даже после того, как доктор шлепнул ее – отчасти искренне встревоженный молчанием новорожденной, отчасти по привычке, отчасти потому, что ему просто нравилось шлепать младенцев. Она спокойно лежала в объятиях матери, крепко зажмурив глаза, и была так бела и нежна с виду, что мать назвала ее Лилией.

Как оказалось, Лилия не переносила материнского молока: стоило ей проглотить хоть немножко, у нее тут же начиналась рвота. Глаза она весь день держала закрытыми, будто даже самый тоненький лучик света причинял ей жгучую боль. Через несколько дней, оказавшись дома, она впервые заплакала и после этого плакала часто, подолгу и громко – неважно, давно ли ее кормили и меняли пеленки. Спала девочка не более, чем по часу кряду, а, просыпаясь, поднимала крик – казалось, им она пытается заглушить какой-то другой, еще более неприятный шум.

Вскоре после того, как Лилии исполнилось два, мать уложила ее подремать, и через четверть часа в панике выронила из рук книгу о воспитании детей: плач Лилии внезапно стих. Заглянув в детскую, мать обнаружила Лилию бьющейся головой о стену – вновь и вновь, с выражением несказанного облегчения на младенческом личике. А когда подбежавшая мать подхватила дочь на руки, та снова зашлась в крике и кричала без остановки все время, пока мать смывала со стены кровь.

Кошмары не оставляли Лилию ни ночью ни днем, а друзей и подруг у нее почти не было. Она продолжала биться головой о стену. Пыталась ударить себя молотком, а когда мать помешала этому, набросилась на нее и размозжила ей руку. В травмпункте, где матери сложили обломки кости и наложили гипс, медсестры цокали языками и все судачили меж собой, за каким монстром она, должно быть, замужем.

Вернувшись домой, она обнаружила Лилию под обеденным столом. Сжавшись в комок, девочка быстро, захлебываясь, бормотала что-то о страхе перед крысами (которых рядом не было и в помине), и никого, кроме матери, не желала слушать.

Лилия очень любила музыку. Поздними вечерами она украдкой выбиралась из дому и ехала автостопом в город, на концерты рок-групп, а еще ей очень нравились отцовские записи Шопена и Баха. Когда-то, года в три-четыре, только Шопен мог заставить ее лечь и уснуть. Шопен… плюс фенобарбитал. Она писала пространные обзоры музыкальных новинок для школьной газеты – такие длинные, что из соображений объема их приходилось здорово сокращать. Сделавшись старше, она все чаще и чаще с навязчивым упорством рассказывала о крысах, жрущих, терзающих ее изнутри, окружающим, но от одиночества это не избавляло. Окружающие легко могли пожать плечами и уйти прочь, а вот из собственной кожи, от собственного мозга, от собственного дыхания деваться было некуда. Лилия пробовала, и не раз, но мать неизменно ловила ее, приводила в чувство, накладывала швы, однако так ни разу и не смогла исцелить дочь от гнили и ржавчины, струящихся по венам, разъедающих лимфатические узлы, разлагающих мозг, навсегда вытравить крыс, гложущих Лилию изнутри.

В шестнадцать с половиной Лилия сбежала в Нью-Йорк и там, в том, чем гнушались родители – в неоновых огнях, в фантасмагории граффити, в городском шуме, в быстрых и жестких ритмах из клуба «CBGB» [71] Музыкальный клуб, существовавший в Нью-Йорке до 2006 г., открывший дорогу к славе многим рок-музыкантам, известный как место, где зародились панк-рок и нью-вэйв. – нашла нечто вроде покоя. Все это затмевало то, что маячило в глазах, помогало забыть о крысах, терзающих мозг, гораздо лучше собственных визгов. Как будто бьешься головой о стену, только изнутри. Она понимала, что с ней что-то не так. Она говорила с людьми, любившими те же группы за то, что быстрый юный ритм и громкие грязные звуки заряжали их энергией, наполняли электричеством так, что искры из глаз, однако самой Лилии требовалось совсем другое! Для нее это состояние было естественным, и все, чего ей хотелось – это избавиться от него!

В день семнадцатилетия Лилия вернулась домой с тощим парнем, игравшем на бас-гитаре и сидевшим на героине. Глядя, как он кипятит воду над зажигалкой и растворяет в ней порошок, она протянула руку.

– Научи и меня, – сказала она.

– С твоими венами это проще простого, – ответил он.

И вправду, вены у нее были хороши – толстые, полные крыс, они проступили из-под лилейно-белой, тонкой, словно бумага, кожи так четко, что просто загляденье.