Рута Шейл - Вещные истины

Я испуганно оборачиваюсь и вижу веселые глаза Бескова.

Он садится на злосчастный бордюр, знаком приглашает меня последовать его примеру и беззвучно смеется так, что плечи вздрагивают. Я робею, но послушно приземляюсь рядом, пользуясь шансом на безнаказанное рассматривание. И снова, как во время первой нашей встречи, этот Бесков производит впечатление человека, который пытается казаться кем-то другим. У него смелая стрижка: почти под ноль выбритый висок с одной стороны и длинная челка, светлая до ледяной полупрозрачности, почти седины, которую он то и дело откидывает назад – с другой. Кожаная митенка в сочетании с белоснежной рубашкой и галстуком-бабочкой выглядит компромиссом. Воротник-стойка не скрывает татуировку на шее – острый край орнамента почти касается мочки уха. Вся эта агрессивная атрибутика словно призвана (но с задачей не справляется) сгладить впечатление невероятной открытости лица – в нем есть и детская подвижность, и наивность, и еще что-то, чему сложно подобрать название, но именно это заставляет меня не слишком переживать из-за того, что он застал меня в момент личной слабости, проще говоря – идиотизма. Я даже рада, что моя выходка его позабавила.

– Почему вы сразу не сказали, что Кройц-штрассе – это наша улица Салтыкова-Щедрина? – говорю я, отчего-то переходя на множественное число, хотя отлично помню, что рядом с многострадальным бабушкиным домом мы легко и непринужденно общались на «ты».

Он глядит на меня с этой своей улыбкой чеширского кота, и в его глазах отражается небо.

– Потому что это не так.

Мы сидим на старинном бордюре, будто на скамейке в городском парке. Мимо, подпрыгивая на ухабах, проезжает машина. Следом проходят двое подростков, старушка и женщина с коляской. Никому из них нет до нас дела. Они возвращаются домой.

А он все держит и держит меня взглядом. Все это время в моей голове теснятся мысли о бабушке, сгоревшем доме, обыске в моей комнате, погибшем Марке и Германе, который не отвечает на звонки. И я говорю то единственное, что, как мне кажется, способно разом все это объяснить:

– Моя жизнь летит к чертям.

Он кивает, словно ожидал услышать нечто подобное.

– Все это похоже на охоту, но я не понимаю, кто и на кого охотится. Несколько дней назад я жила, не беспокоясь ни о чем, кроме дедлайнов и барстука Трампеля. А сейчас – пожар… Кто-то роется в моих вещах. Умирают люди. И мне кажется, что во всем этом виновата я.

– Все не так просто. Ты правильно сделала, что пришла.

– Сейчас вы предложите мне обнять березку и во всем ей покаяться.

Бесков поднимается на ноги и стряхивает несуществующие соринки с идеально отглаженных брюк, а затем многозначительно смотрит на что-то у меня за спиной. Я оборачиваюсь и застываю с приоткрытым ртом.

За широко распахнутыми воротами белеют стены дома с исчезнувшей улицы Кройц.

– Что ты знаешь о шеффенах?

– Так в средневековой Германии называли присяжных заседателей. – Я жалею о том, что не успела поподробней расспросить Терранову. Попытка сумничать призвана скрыть замешательство. – А сейчас… Сейчас это рейстери, которые убивают других рейстери.

Мой собеседник удовлетворенно кивает.

– Как по твоему, для чего им это нужно?

Я помалкиваю, чтобы окончательно не разочаровывать его в своих умственных способностях. К тому же, обстановка невидимого дома не слишком располагает к непринужденной беседе. То, что я сижу в невидимом кожаном кресле посреди невидимой библиотеки, не дает мне покоя. Кажется, стоит только утратить бдительность, и книжные полки, ковер на полу, камин с почерневшим очагом и плотные шторы зыбко покачнутся и растают прямо на глазах, а я обнаружу себя лежащей под сенью деревьев или того хуже – прикорнувшей на дорожке возле желтой «Оки».

Не подозревающий о моей шизофрении Бесков пробегает пальцами по книжным корешкам и поворачивается ко мне с толстой тетрадью в руках. Судя по тому, как бережно он ее листает, бумага дышит на ладан и грозит вот-вот рассыпаться в пыль.

– Читаешь по-немецки? – спрашивает он, вздернув бровь.

– Со словарем.

– Тогда я прочту тебе сам.

Бесков садится в соседнее кресло и раскладывает тетрадь на круглом столике между нами. Она и вправду немыслимо старая. Листочки просто сложены в стопку и ничем не скреплены.

В небольшую комнату, которая кажется еще меньше из-за огромного количества книг, почти не проникает солнечный свет. Тома, что не поместились на полках, высятся прямо на полу, на столе и под столом. Над камином мерцают два светильника. Бесков поднимает повыше один из листков, чтобы разглядеть написанное, и недолго молчит, пробегая глазами текст. На его переносице пролегает складка.

– Я пропущу начало, – говорит он, – потому что иначе нам придется просидеть здесь до утра. Мы узнаем о жизни в провинциальном немецком городе начала прошлого века и нравственных терзаниях молодого сына пастора, но так и не приблизимся к тому, что действительно важно.

С этими словами он делит стопку бумаги надвое и откладывает половину в сторону. Я устраиваюсь поудобней. Что-то подсказывает, что даже в этом случае кратким рассказ не будет.

– Итак, перед нами история двух друзей, которые покинули родной Прейсиш-Эйлау, чтобы пополнить ряды студенческого братства Кенигсбергского университета, он же знаменитая Альбертина. – Просто удивительно, как ему удается выговорить все это без запинки! – Представь себе 1931-й. Короткое затишье между двух бурь, которые всколыхнут весь мир. Веймарская республика доживает последние годы. В стране кризис и безработица. Правительство закручивает гайки, вводя для своих нищих граждан все новые налоги. Вера в демократию стремительно падает, на смену ей медленно, но верно приходит другая – в лозунги национал-социалистов. Спустя два года над страной поднимется флаг Третьего Рейха…

Ну а пока, прибыв на вокзал с чемоданами, полными книг, наши герои отправляются на поиски жилья и долго бродят по городу, пораженные его многолюдностью и размахом. Устав от впечатлений, приятели оседают в дешевом кабачке. Ромовый пунш и горячие сосиски оказываются весьма недурны, к тому же, заведение облюбовано студентами той самой Альбертины, и друзья наблюдают за шумными гостями, предвкушая скорую причастность к этой таинственной, непонятной, но такой пленительной жизни. Впереди обоих ждут вступительные испытания. Сын пастора намерен посвятить себя изучению богословия, его товарищ мечтает о карьере в медицине, и ни один не подвергает сомнению тот факт, что от цели их отделяет всего лишь необходимость снять подходящую комнату.

Пока наши мечтатели размышляют, не гульнуть ли им на полную катушку и не отведать ли местный «Моорхунден» – копченый творожный сыр двухлетней выдержки по десять пфеннигов за порцию – я позволю себе остановиться на странных отношениях, которые связывают этих молодых людей, несхожих настолько, насколько это вообще возможно. Пасторский сын – назовем его Рихард – вырос романтичным и застенчивым юношей. Он нежно привязан к своей матушке и младшей сестрице. Вынужденная разлука омрачает его сердце, и эту тоску не способны заглушить даже грядущие грандиозные перспективы. Осталась в Прейсиш-Эйлау и тайная любовь. Девушка по имени Уте не подозревает о том, какую бурю чувств вызывает в душе Рихарда. Он не успел ей открыться, и теперь, прихлебывая шипучий пунш, распекает себя за нерешительность. Единственное, что связывает его с домом – это Вильгельм, и до чего хорошо, что они не расстанутся! Да, порой он невыносим и резок, но за годы дружбы Рихард привык к вспышкам гнева приятеля и научился мириться с его непростым характером. В конце концов, судьбу Вильгельма нельзя было назвать легкой – мать умерла в родах, когда ему было десять, так и не произведя на свет пятого ребенка. Из всех ее детей выжил только он, угрюмый мальчишка, вынужденный помогать отцу в сапожной мастерской и едва успевающий из-за этого по учебе. Вильгельм презирал семейное ремесло врожденной ненавистью аристократа, волей судьбы оказавшегося в подмастерьях. Непонятно, откуда взялась в нем тяга к медицине. Рихард не раз поражался тому, как завораживают его друга любые признаки нездоровья – будь то обычная простуда или культя уличного бродяги. Вид увечий и крови всякий раз вызывал в Вильгельме всплеск лихорадочного любопытства. Однажды, возвращаясь из школы, оба стали свидетелями того, как лошадь понесла груженую телегу. Возница криками распугивал зазевавшихся прохожих, деревянные колеса со страшным грохотом катили по мостовой, люди шарахались в стороны и жались к стенам, и только ветхая старуха, не увидев опасности и не услышав ее, медленным шагом переползала с одной стороны улицы на другую, еще не ведая, что вместо соседки через мгновение повстречается с Боженькой на небесах.