Рута Шейл - Вещные истины

– Хорошая, – на чистом русском произносит вдруг женщина в кресле-каталке, и я вскидываю на нее изумленный взгляд. – Хорошая, но очень сумасшедшая, – повторяет она, заметив мое удивление. – Все время плакала.

С каждым ее словом от моего сердца откалывается маленький кусочек и падает на землю рядом с поникшим цветком.

– Говорила про лагерь, но здесь никогда было лагерей. Говорила, что в кого-то стреляла.

– В Рауша? – говорю я, но она качает головой. – Рихарда Кляйна? В Бескова?

– Бескова. Кажется, Бескова.

Я с размаху сажусь на траву, потому что ноги отказываются меня держать, и смотрю на свою собеседницу снизу вверх.

– Но зачем? Зачем она стреляла в Бескова, Эржебет говорила?

– Сумасшедшая, – повторяет та. Я пучками выдираю траву вокруг себя с такой яростью, что почва забивается мне под ногти. – Он украл у ее семьи дом. Или кровь. Она сама путалась. Она должна была убить его и уехать в Мадар, но опоздала.

Тут старушка быстро-быстро бормочет что-то по-венгерски. Сиделка молча кивает и оставляет нас, на прощание коснувшись моего плеча.

– Бабушка не сошла с ума, – говорю я сквозь слезы. – Бесков украл у нее дом. Так оно все и было.

Но дом – лишь следствие того, что он украл у нее кровь. Анна Кропп не была судьей, бабушка – тоже. Рихард Кляйн так никому и не передал пятнадцатый рейсте – он достался Бескову. Вот почему Убежище его приняло. Вот откуда он знает столько рейсте. И поэтому бабушка, узнав о его появлении, бросила меня одну и сорвалась в дом на Кройц-штрассе, и угрожала самозванцу министериалом Гиндисом, и попыталась переписать прошлое, когда вернулась на много десятилетий назад, чтобы лично избавиться от Бескова – но не смогла.

– Она часто повторяла «Есения».

– Это я, – говорю я, на мгновение выныривая из своих мыслей и тут же погружаясь обратно.

Максимилиан Бесков – действующий судья. Когда Матиаш обвинял меня в убийствах рейстери, он был уверен, что это дело рук судьи. Шеффенов не существует, сказал Герман.

Мне надо бежать.

– Спасибо, – говорю я и целую лежащую поверх пледа сморщенную руку. – Благодаря вам перед смертью она не была одинока. Спасибо.

Я в последний раз поправляю лепестки гладиолуса, глажу камень с выбитыми на нем буквами бабушкиного имени и собираюсь вернуться в склеп, когда слышу:

– Постой!

Со стороны дома к нам спешит давешняя сиделка. В руках ее – перетянутый бечевкой сверток из грубой бумаги. Запыхавшись с непривычки, она протягивает его мне, а старушка в инвалидном кресле мелко кивает с полуприкрытыми глазами.

– Записи Эржебет, – поясняет она, и я мгновенно прижимаю сверток к груди так крепко, как только могу. – Все, что от нее осталось. Она умерла без страданий. Просто легла, отказалась от еды и угасла быстро, как свеча на ветру. Ангелы подхватили ее душу. Ангелы…

Все, что от нее осталось, мысленно твержу я, махая на прощание обеим женщинам; все, что осталось, повторяю я, распахивая ворота склепа; все… Мне даже не нужно туда смотреть, потому что я и так знаю, что именно сжимаю в руках.

Те самые бумаги, которые она показала Секерешу, чтобы тот ей поверил. Составленный Кляйном список рейстери, а с ним – формулы самого Секереша, те, что он успел забрать с собой во время бегства из замка Мадар и те, что отдал ей перед смертью несколько лет тому назад.

Все эти годы Лист хранился в самом надежном месте – в тумбочке последней бабушкиной подруги, бывшей работницы дома престарелых.

И если Матиаш по-прежнему дежурит возле двери с ножом наперевес, то я…

Но Матиаш не дежурит. В бункере Рауша меня поджидает некто совсем другой – я вижу это, как только рассеивается зеленый дым. И сразу подумываю о повторном бегстве.

– Почему, – цедит Амина, надвигаясь с неотвратимостью урагана. – Почему, скажи на милость, ты не можешь сесть на задницу в своей комнате, дождаться этого идиотского праздника, пережить его и просто спокойно вернуться домой? Почему? Неужели я прошу чего-то особенного?

Она пришла меня спасать. Не бросила на съедение маньяку, хотя, видит Бог, ничто не мешало ей так поступить, не отвернулась, сделав вид, что не заметила пропажи одной мелкой надоедливой овцы из стада. Она пришла меня спасать.

– Амина, – говорю я. – Аминочка, прости.

От того, чтобы повиснуть у нее на шее, меня удерживают значительные мышечные усилия, и она, видимо, почувствовав нечто подобное, поспешно хватает меня за руку и тащит вверх по лестнице.

– Моя бабушка замаскировала эту комнату так же, как Убежище, – говорю я.

– Я заметила, – говорит она.

– Я нашла ее могилу, – снова говорю я.

– Поздравляю, – говорит она и вталкивает меня в зал, с которого все начиналось.

На табурете, развернутый спиной к фотографиям жертв, свесив голову между коленей, сидит Матиаш. В тот момент, когда я на него смотрю, он длинно сплевывает кровью. Рядом возвышается невозмутимый Тимур.

– Не бейте его! – выкрикиваю я и одним прыжком оказываюсь возле них. В обращенном на меня мутном взгляде Матиаша не читается страха – только бесконечная усталость. – Ты сказал, что их всех убил судья, – шепчу я, не уверенная в том, что он вообще меня узнает. – Почему? Почему ты так решил?

Прежде, чем ответить, Матиаш беззвучно шевелит разбитыми губами, словно проверяет, на месте ли они.

– Только судья может лишить рейстери того, что принадлежит ему по праву, – шипит он, кривясь от боли. – Только судья, и больше никто. Шеффены – выдумка. Я проверял.

– Проверял?

Вместо ответа он опускает веки.

– Я знаю, как выглядит рейсте судьи. Видел на ладони сестры. Перерисовал. И тоже пытался… Я не убивал, просто так совпало… Тот человек уже умирал, а у меня был с собой нож. Ничего не случилось. Его кровь должна была свернуться, а я кроме Чтения должен был овладеть Огнем. Но нет. Кто-то водит нас всех за нос. И это может быть только судья. Судья, придумавший шеффенов…

– Да, но как же тогда Рауш?

В его единственном открытом глазу – второй заплыл от удара – мелькает недоумение.

– Рауш, – повторяю я. – Комендант «Унтерштанда».

– Коменданта «Унтерштанда» звали Рихард Кляйн, – выдавливает Матиаш и без единого звука заваливается набок.

– Если кто-нибудь узнает, что я напал на туристку, работа здесь мне больше не светит.

Если кто-нибудь узнает, что эта туристка в страну с неба свалилась, еще неизвестно, что светит ей, думаю я, но вслух, разумеется, ничего не говорю и продолжаю заботливо придерживать стакан, чтобы Матиашу было удобнее из него пить.

– Прости, – не успокаивается он и все норовит поймать мою руку. – Страшно представить, что было бы, если б я тебя тогда…

Мою голову тотчас наводняют картины одна ярче другой – как в некотором смысле художник, на воображение я не жалуюсь. Пока я созерцаю собственный труп: 1 – зарытым на заднем дворе «Унтерштанда»; 2 – расчлененным и разбросанным в разных частях лесополосы; 3 – ритуально разрисованным пятнадцатым рейсте, чтобы пустить следствие по ложному следу; 4 – распятым прямо поверх фотографий моих предполагаемых жертв с помощью огромных канцелярских скрепок и шерстяных нитей толщиной в руку, Матиаш добирается до моих пальцев и пытается покаянно их расцеловать. Я не сопротивляюсь, потому что как раз представляю себе обстановку своей камеры в местном СИЗО, куда меня посадят до выяснения личности, а поскольку я ни черта не знаю о венгерских тюрьмах и черпаю антураж из любимых папенькой криминальных сериалов, от увиденного хочется поскорее вернуться к предыдущему сценарию с бункером.