Лафкадио Хирн - «Мальчик, который рисовал кошек» и другие истории о вещах странных и примечательных

Ни у одного европейского голубя нет такого покрика. Тот, кто способен впервые услышать голос ямабато, не испытав сердечного трепета, ранее ему неизвестного, едва ли заслуживает возможности проживать в этом счастливом мире.

Однако же все это – и старинный каттю-ясики, и его сады, – несомненно, исчезнет навсегда, прежде чем минует не так уж много лет. Сейчас уже многие сады, площадью и красотой превосходящие мой, были превращены в рисовые поля или бамбуковые рощи; и притягательный своей старомодностью город Идзумо, когда до него наконец дотянется давно задуманная железнодорожная ветка – быть может, даже до конца текущего десятилетия, – разрастется, изменится, станет обычным промышленным городом и востребует эти земли для строительства своих заводов и фабрик. И не только отсюда, но и из всей страны в целом старинная умиротворенность и старинное очарование, похоже, обречены уйти навсегда. Ибо непостоянство – суть природы вещей, и особенно в Японии; и перемены и их поборники также претерпят изменения, пока для них совершенно не останется места, – и сожалеть о чем-либо тщетно. Умершее искусство, создавшее красоту этого места, было также искусством той веры, в которой родился всеутешительный текст: «Воистину даже растения и деревья, скалы и камни – все достигнут нирваны».

Из сборника «Gleanings in Buddha-Fields», 1897

Независимо от своих размеров все храмы или святилища чистого Синто построены в едином архаическом стиле. Типичный храм – это продолговатая постройка из некрашеного строевого леса, без окон, с очень крутой нависающей крышей; фасадом служит торцевая стена со щипцом, а верхняя часть постоянно закрытых дверей представляет собой деревянную решетку – обычно из плотно прилегающих планок, пересекающихся под прямыми углами. Как правило, эта постройка слегка приподнята над землей и стоит на деревянных столбах-опорах, а необычно заостренный фасад, с его забраловидными проемами и фантастически выдающимися концами балок над его выступающими щипцами, может напомнить европейскому путешественнику некоторые старые готические формы слухового окна. Искусственные тона совершенно отсутствуют. Некрашеное дерево [140] Обычно это хиноки (Chamœcyparis obtusa). (Примеч. авт.) под действием дождя и солнца вскоре приобретает естественный серый цвет, меняющийся в зависимости от открытости внешним стихиям, от серебристых оттенков березовой коры до мрачно-серого цвета базальта. Облеченный в такую форму и окрашенный в такую палитру одиноко стоящий сельский ясиро может казаться не столько творением столярного дела, сколько элементом природного ландшафта – сельской формой, столь же близкой природе, как деревья и камни, – чем-то возникшим лишь волей Ооцути-но-Ками, бога земли, первобытного божества этой страны.

Почему некоторые архитектурные формы вызывают у наблюдателя чувство некой таинственности – это вопрос, который мне хотелось бы однажды рассмотреть теоретически: но сейчас я осмелюсь лишь утверждать, что святилища Синто пробуждают именно такое чувство. И чем больше с ними знакомишься, тем более оно возрастает, вместо того чтобы ослабевать; а знание народных верований способно еще более его усилить. У нас нет английских слов, сколько-либо пригодных для описания этих замысловатых форм, тем более какого-либо языка, способного передать то необычное впечатление, какое они производят. Те синтоистские понятия, которые мы условно передаем словами «храм» и «святилище», на самом деле непереводимы – я имею в виду, что японские представления, к ним относящиеся, не могут быть переданы переводом. Так называемый досточтимый дом Ками – это не столько храм, в классическом значении этого слова, сколько чертог привидений, обитель духов, дом призраков, ибо многие из меньших божеств воистину и есть призраки – призраки великих воителей, и героев, и правителей, и учителей, которые жили, и любили, и умерли сотни и тысячи лет тому назад. Мне представляется, что для западного ума слова «дом призраков» могут передать лучше, чем такие слова, как «святилище» и «храм», некое смутное представление о необычном характере синтоистского мия или ясиро , таящего в своем постоянном сумраке не более вещественного, чем символы или знаки, последние, скорее всего, из бумаги. Однако эта пустота за опущенным забралом фасада наводит на размышления более, чем могло бы что-либо материальное; и когда вы вспоминаете, что миллионы людей на протяжении тысячелетий поклонялись своим великим усопшим перед такими вот ясиро – что вся нация по-прежнему верит, что такие строения населяют незримые, наделенные сознанием деятели, – вы вполне можете задаться вопросом о том, насколько сложно было бы доказать, что эта вера абсурдна. Нет! Вопреки западным сомнениям – вопреки чему бы то ни было, что вы можете посчитать уместным сказать или умолчать о своем опыте в последующем, – в какой-то момент вы вполне можете почувствовать, что здесь не все так просто, и испытать побуждение преклониться перед тем неизвестным, что здесь может таиться. Одно лишь холодное рассуждение едва ли поможет вам как-то рассеять ваши сомнения. Свидетельства чувств мало что значат: ибо вам известно столь много реальных явлений, которые невозможно ни увидеть, ни услышать, ни почувствовать, но которые существуют как силы – огромные силы. Более того, вы не можете осмеивать убеждение сорока миллионов людей, в то время как это убеждение вибрирует повсюду вокруг вас, подобно воздуху, и вы отдаете себе отчет в том, что оно давит на ваше психическое существо совершенно так же, как атмосфера давит на ваше существо физическое. Что касается меня самого, когда бы я ни оказался один возле святилища Синто, я испытываю такое чувство, как будто нахожусь в присутствии призрака, и невольно задумываюсь, какие восприятия могут быть у этого призрака. И это ведет к тому, что я пытаюсь представить себе, какие ощущения были бы у меня, будь я сам богом, обитающим в одном из древних святилищ Идзумо, расположенном на вершине холма, охраняемом каменными львами и укрывшимся под сенью священной рощи.

Маленькой, как у эльфа, могла бы быть моя обитель, но вовсе не слишком маленькой, ибо у меня не было бы ни величины, ни формы. Я был бы лишь вибрацией – движением невидимым, как эфир или магнетизм; хотя иногда мог бы обретать какое-то призрачное тело, подобное моей прежней видимой форме, когда мне пожелалось бы сделаться зримым.

Как воздух для птицы, как вода для рыбы, точно так же любая среда была бы проницаема для этого моего воплощения. По своему хотению я проходил бы сквозь стены своей обители, чтобы купаться в длинной золотой ванне солнечного луча, вибрировать в сердце цветка, ездить верхом на шее стрекозы.