Лафкадио Хирн - «Мальчик, который рисовал кошек» и другие истории о вещах странных и примечательных

Небо проясняется, пока мы продолжаем путь; белый солнечный свет заливает все кругом. Дорога вновь идет в гору, и мы вновь выбираемся на вересковую пустошь. И прямо напротив появляется Фудзи, открывшаяся до самой вершины, восхитительная, – невольно вздрагиваешь, столь неожиданно возникает она из ниоткуда, как будто внезапно выросшая из земли. Нет ничего очаровательнее этого явления. Необъятный синий конус – нежно-синий, почти фиолетовый сквозь туманную дымку, еще не рассеянную солнцем, – с двумя белыми прожилками возле самой вершины, которые в действительности огромные лощины, заполненные снегом, хотя отсюда они кажутся едва ли в один дюйм длиной. Однако очарование этого видения – это не столько очарование цвета, сколько очарование симметрии, симметрии изящно изогнутых линий, подобных изгибу каната слишком длинного, чтобы его можно было натянуть втугую. (Это сравнение напрашивается не сразу: первое впечатление, которое произвело на меня изящество этих линий, было впечатление женственности; я поймал себя на том, что думаю о некоем восхитительном изгибе плеч к шее.) Я не могу себе представить ничего более сложного для рисования с натуры. Но японский художник, благодаря своему чудесному владению кистью для письма – умению, унаследованному от многих поколений каллиграфов, – легко справляется со столь непростой задачей: он набрасывает этот силуэт двумя плавными росчерками, производимыми за какую-то долю секунды, при этом идеально точно передавая форму этих кривых, – совершенно так же, как профессиональный лучник способен попасть в цель, даже не стараясь прицелиться, благодаря верности руки и глаза, достигнутой в результате долгой практики.

Я вижу своих горики, быстро шагающих далеко впереди, – один из них несет связку яиц, которую повесил себе на шею… Больше нет деревьев, заслуживающих такого названия, лишь местами чахлая растительность, по виду напоминающая кустарник. Черная дорога, петляя, пересекает обширную, поросшую травой возвышенность; местами я вижу большие черные прогалины на зеленой поверхности – бесплодные участки пепла или шлаков, говорящие о том, что эта тонкая зеленая кожица образовалась поверх какого-то огромного вулканического отложения недавнего времени… Если обратиться к истории, в 1707 году в результате бокового извержения Фудзи вся эта округа была погребена под пепельным слоем толщиной в два ярда. Даже в далеком Токио дождь из пепла образовал на крышах слой толщиной в полфута. В этой местности нет сельских хозяйств, ибо здесь мало настоящей почвы, а также здесь нет воды. Но вулканическое опустошение – это не опустошение навсегда; извержения в результате оказывают также и удобряющее действие; и божественная Принцесса-побуждающая-цветы-цвести-ярко в грядущих столетиях заставит эту пустошь вновь озариться улыбкой.

…Черных прогалин на зеленой поверхности становится все больше, а сами они все обширней. Редкий карликовый кустарник по-прежнему местами проглядывается в жесткой траве… Дымка рассеивается, и Фудзи меняет свою окраску. Она более не лучезарно-синяя, а мертвенно-сумрачно-синяя. Неровности, ранее скрываемые идущей на подъем местностью, становятся очевидны в нижней части огромных дуг. Одна из них, что слева, – в форме верблюжьего горба, – представляет собой очаг последнего большого извержения.

Поверхность земли уже более не зеленая с черными прогалинами, а черная в зеленых заплатках, и невооруженным глазом видно, как зеленых заплаток становится все меньше в направлении вершины. Кустарниковые поросли исчезли. Колеса курумы и ступни возчиков все глубже утопают в вулканическом песке… Сейчас уже в куруму веревками впряжена лошадь, и я могу продвигаться быстрее. Тем не менее гора по-прежнему кажется далекой, но на самом деле мы уже взбираемся вверх по ее склону на высоте более пяти тысяч футов.

Фудзи уже утратила синеву любого оттенка. Сейчас она черная – черная, как древесный уголь, – внушающая трепет угасшая груда вулканического пепла и шлаков и застывшей лавы… Зелень по большей части уже исчезла. Равно как и всякая иллюзия. Громадная, обнаженная, черная реальность, которая становится все резче, все мрачней, все ужасающей в своем проявлении, – нечто поразительное, некий кошмарный сон… Выше – на много миль выше – снежные пятна блестят и мерцают на фоне сплошной черноты ужасно и зловеще. Мне вспоминается мерцание белых зубов, однажды виденное мною на черепе, женском черепе, в остальном сгоревшем в погребальном огне и похожем на закопченную скорлупу.

Таким образом, одно из прекраснейших, если не самое прекрасное из земных видений при ближайшем рассмотрении превращается в призрак ужаса и смерти… Но разве не все человеческие идеалы красоты, подобно красоте Фудзи, зримой издалека, были созданы силами страдания и смерти? Разве не все они в своем роде всего лишь соцветия смерти, видимые в ретроспективе сквозь волшебный туман наследственной памяти?

Зелень совершенно исчезла, вокруг все сплошь черно. Дороги нет – лишь обширная чернопесочная пустошь, наклонно уходящая вверх и сужающаяся к тем ослепительно оскалившимся снеговым прогалинам. Но есть тропа – желтоватая тропа, образованная из тысяч и тысяч сношенных соломенных сандалий (варадзи), брошенных паломниками. Соломенные сандалии быстро изнашиваются на этом грубом черном песке, и каждый паломник, отправляясь в этот поход, несет с собой несколько запасных пар таких сандалий. Если бы мне пришлось совершать восхождение одному, я мог бы найти дорогу, следуя этой стезей из разбитых сандалий, держа свой путь по этой желтой жилке, зигзагами взбирающейся вверх по склону и совершенно исчезающей из виду где-то в черной дали.

6:40 утра. Мы добрались до Таробо, первого из десяти приютов на этом восхождении: высота – шесть тысяч футов. Приют – это большой деревянный дом, в двух комнатах которого устроен магазин, где продаются посохи, шляпы, плащи, сандалии – все то, что требуется паломникам. Я встретил здесь странствующего фотографа, предлагающего на продажу фотографии горы, которые и впрямь очень хороши, равно как и дешевы… Здесь горики первый раз едят, а я отдыхаю. Курума никуда дальше двигаться не может, и я отпускаю своих трех возчиков, но оставляю лошадь – послушное, крепконогое и уверенно идущее по тропе животное, ибо верхом на ней я попробую добраться до Ни-го-госэхи, или приюта № 2 1/ 2.

Выходим и движемся в направлении № 2 1/ 2по чернопесочному склону, не давая лошади остановиться. № 2 1/ 2закрыт по завершении сезона… Склон делается все круче, и дальше ехать верхом становится опасно. Спешиваюсь и готовлюсь к восхождению. Холодный ветер дует столь сильно, что мне приходится потуже затянуть завязки своей шляпы. Один из горики разматывает накрученный на него длинный пояс из хлопковой ткани-двунитки и, вручив мне один его конец, чтобы мне за него держаться, другой перекидывает себе через плечо, чтобы тянуть меня за него. Затем он идет дальше по песку, подавшись всем телом вперед и двигаясь коротким твердым шагом, а я следую за ним; другой проводник идет за мной по пятам, чтобы предотвращать мое падение всякий раз, когда мне случится оступиться.