Дарья Плещеева - Массажист

– Стой, – сказала она. – До обеда у них там семинар какой-то, ну его… После обеда концерт Сидяковых. Успеваем.

Она села, подтащила к себе большую дорожную сумку, выкинула половину на постель, потом пробежала в ванную. Н. с любопытством смотрел на вещи, потом заглянул в сумку. Он пытался понять, с кем это свела его судьба. Женщина не была бардом – иначе на видном месте имелась бы хоть какая гитара. Не была она и подругой кого-то из бардов; вообще, сдается, была на фестивале чужой, иначе сейчас в номер уже сбежались бы охотники привести себя в чувство халявным горячим кофе.

Вернувшись, она быстро оделась. Ее костюм был, в сущности, офисный – юбка по колено, короткий и сильно приталенный жакет. Но на деловую даму она никак не походила. Деловая дама хотя бы сгребла вещи обратно в сумку, хотя бы накинула на постель покрывало.

– Идем, радость, – сказала она и повела Н. по коридору мимо лифтовой площадки и приличной лестницы к лестнице пожарной, о которой он даже не подозревал.

Пансионат был выстроен в полукилометре от поселка, большинство обслуги там и наняли. Женщина знала эти места неплохо и сразу привела Н. к местному торговому центру. Выбор там был невелик, но она отыскала черные джинсы и дорогой пушистый джемпер. Н. смутился – таких царских подарков ему еще никогда не делали; бывало, дарили хорошие вещи, но уже поношенные; новых у него, сдается, с самого детства не было.

– Одевайся, будешь хоть на человека похож, – приказала она.

Он все еще никак не мог спросить ее имя. Наконец на обратной дороге набрался мужества.

– И в самом деле… – задумчиво произнесла она. – С одной стороны, вроде и незачем, а с другой… Есть! У меня ник «Соледад». Вот так меня и называй.

– А я Амарго.

Она посмотрела на него холодно и с укоризной. «Я совершенно не желала этого знать», – говорил ее взгляд. «Затянувшееся детство – дурной знак», – добавило ее молчание.

– Это ролевушный ник, – объяснил Н. Он дружил с ролевиками, даже на игры ездил, когда больше некуда было податься. Ролевушная тусовка – это, кроме всего прочего, сотня адресов, куда можно вписаться на ночь-другую.

– Он что-то для тебя значит?

– Да ничего, просто красиво… – и тут Н. понял, что она вспомнила это имя. Где-то в ее памяти было, оказывается, место для красивых имен.

– Идем, – сказала Соледад (он сразу освоился с этим именем, потому что привык к тусовочным прозвищам; ролевики могут пользовать их годами, знать не зная, какая у приятеля фамилия).

Старые штаны и водолазку им упаковали в красивый мешочек, Н. помахивал им, шагая рядом с Соледад, и пытался выведать, каковы ее планы. Он бы охотно сходил на концерты – после Сидяковых пели еще ребята, он вспомнил их, вечером вообще было задумано целое представление, песенная дуэль с судьями и призами. А если не песни – то в номер, продолжить так удачно начатое знакомство.

Возле пансионата был просторный парк, довольно ухоженный, Соледад свернула туда, повела Н. к бассейну, к фонтанчику, дальше – к стенке из плотно стоящих высоких туй, вдоль которой можно было шагать долго, огибая корпуса пансионата и служебные здания. Он покорно шел за ней, уже боясь что-то предложить. И чувствовал: опять в женщине зарождается то болезненное напряжение, которое во всей красе явилось вчерашним вечером.

Что-то с ее приездом было не так.

Дорожки парка освещались черными фонарями на старинный лад. Удивительно, но они и сейчас горели. Н. помнил эти фонари – он видел их на мосту, но через какую реку? Через любую. Толстый чугунный столб венчался тремя фонарями на изогнутых ветвях. Было ли это красиво, Н. не знал, но ощущение беспокойства вызывало точно. Тем более что аллея повернула к солнцу. Осеннее солнце поднималось невысоко, и сразу же на серый песок легли две очень длинные тени. Соледад шла впереди, и ее тело стало плоским черным старинным силуэтом. Н. отметил походку – словно по канату, отчего тень не имела ног, а колышущуюся узкую юбку.

Соледад повернулась к нему и заговорила стихами:

Н. мало чему учился, стихи оказались незнакомые. Но чутье он имел. В этих стихах совершенно лишней была рифма, если бы без нее – получилась бы чудная японская танка. Японские стихи он любил, любил и рубаи – все, где мысль была краткой и выражалась так же кратко. В шести строчках неведомого русского поэта явилась подлинная японская моно-но аваре – печальная красота быстротекущего мгновения.

Продолжать Соледад не стала. Из-за поворота вышли другие черные силуэты, она замедлила шаг и взяла Н. за руку.

Его пальцы ощутили лед. Не просто холод, а лед, природа которого была ему пока непонятна.

Он уже знал эту особенность Соледад – у нее мерзли ступни и руки, можно было бы просто их растереть, но женщина уверенно шла вперед и тащила за собой недорого купленного мужчину. Ее окликнули бородатые ребята с гитарой, позвали к своей палатке, она остановилась, поболтала с этими знакомыми о других знакомых, повела Н. дальше. Он чувствовал во взглядах какое-то ехидное любопытство. Они вышли из парка, пересекли площадку перед главным корпусом, явились в холл, и там женщине припала охота наблюдать за огромными золотыми рыбищами в аквариуме – розово-золотыми, ленивыми, губастыми, как раскормленные красивые женщины из богатых семей. Н. помнил этих женщин, их свежую кожу и высоко поднятые груди, тогда не считалось необходимым худеть рассудку вопреки, наперекор стихиям. У него и теперь еще были две клиентки, желавшие сохранить для мужей сытые тела – но чтобы эти тела оставались упругими.

Соледад молча глядела, как рыба, взяв со дна камушек дамскими своими губами, поднималась повыше и презрительно его выплевывала. Она продолжала сжимать пальцы Н., словно боялась его побега. Он понимал: ей сейчас нельзя оставаться одной.

– Пойдем наверх, – предложил он.

– Пойдем, – согласилась она. – Только сперва пообедаем. В баре кормят колбасками и пельменями, ни фига себе бар… Но всяко лучше здешней столовки.

Н. улыбнулся – в его бродячей жизни большая миска горячих пельменей попадалась не так уж часто.

Соледад повела его обедать. Почему-то ритуал выбора еды ее развеселил. А Н., наоборот, все более уходил в себя. Н. поймал знакомое ощущение – если выразить его словом, то самым подходящим было бы «сострадание», хотя и оно не передавало чисто физиологической составляющей, – какие-то взаимодействия внутри ускорялись, избавиться от напряжения помог бы тихий стон, а вот как раз его приходилось сдерживать.

Насколько он помнил, участники фестиваля делились на несколько социальных групп – в рамках того социума, который возникал на три дня и рассыпался. Были аристократы – самые видные барды, получавшие за выступления гонорары, и приближенные к ним лица. Видный – не значит богатый, и бард, оплатив свое пребывание в пансионате, переходил в режим экономии и питался в столовке, чем бы она ни ошарашивала. Были люди зажиточные, приехавшие на фестиваль развлечься, – они желали вбить в три дня свободы все тридцать три удовольствия. Были ветераны, которые не в номерах селились, а обязательно в палатках на берегу. Было юное поколение, которое, кажется, вообще не ело, а сидело на всех концертах с пивом. Было несколько новичков, еще не разобравшихся в обстановке.