Елена Арсеньева - Наследство колдуна [litres]

Голос ее звучал строго, даже сурово, однако это странным образом успокаивало.

Ромашов прислушался к своим ощущениям. Он был уже не так слаб, как раньше, голова не кружилась, да и боль в ранах постепенно утихала, однако правой ноги он не чувствовал. Совсем. Как будто ее не было! А может быть, ее и в самом деле уже нет?!

Приподнялся, пытаясь увидеть ногу, но не разглядел ничего, кроме простыни, прикрывающей его до пояса.

Медсестра мягким нажатием ладоней на плечи снова заставила его лечь. Ромашов с мольбой взглянул в ее холодные голубые глаза, и медсестра тем же сухим, официальным тоном произнесла:

– Ваша нога на месте. Я же сказала, что с ней придется повозиться. Если бы ее не было, возиться было бы не с чем, согласитесь. Но не надо волноваться: товарищ Панкратов – очень хороший хирург. Он у нас новенький, только сегодня приступил к работе, однако уже показал себя отлично!

Панкратов – эту фамилию Ромашов откуда-то знал, она что-то значила для него, однако сейчас это было не так важно, как онемение, ползущее от ног вверх по всему телу. Оцепенение охватывало его, сон снова наплывал, веки будто склеивались.

Нельзя было спать, пока они с Андреяновым – ага, вспомнил-таки фамилию своего спутника! – тащились в медпункт. А сейчас, наверное, можно?

– Как его состояние, Серафима Ивановна? – раздался голос, и Ромашов, чуть повернув голову, взглянул на высокого мужчину в белом халате и маске, который подошел, держа на весу большие руки с длинными пальцами.

От его рук резко пахнуло спиртом. Ромашова замутило, и он потерял сознание.

Беспамятство увело его в какую-то странную даль… сначала колебалось перед глазами что-то блеклое, словно бы некая завеса, потом она резко вздернулась вверх и рассеялась, а перед Ромашовым протянулся длинный коридор с ярко-красными стенами, на которых проступали крупные красные капли. Стены колебались, словно дышали. Потребовалось некоторое время, прежде чем Ромашов понял, что стены сочатся кровью.

Войти в коридор было страшно, однако необходимо, и Ромашов вошел, но немедленно замер, потому что перед ним появились два человека. Один был во френче, другой в черном костюме. Его Ромашов вроде бы знал, видел некогда, но сейчас не мог вспомнить, кто это, а вот человека во френче узнал сразу. У него было худое, очень бледное, со впалыми щеками, испитое лицо. Черные волосы плотно обливали череп, сверкали большие, яркие черные глаза, умевшие наводить на людей страх.

Это Бокий! Да-да, это Глеб Иванович Бокий, у которого Ромашов служил несколько лет секретным агентом под кличкой Нойд. Он взял эту кличку в честь своего деда, лапландского колдуна, слово «нойд» и значило «колдун». Ромашов решил хотя бы называться колдуном, если уже не способен на колдовство…

Но ведь Бокия расстреляли еще в тридцать седьмом, Ромашов читал об этом в газете, еще когда обретался в больнице имени Кащенко! Откуда же Бокий взялся в медпункте? Вернее, в этом странном коридоре? Или он находится там, где пребывают все мертвые, а теперь к нему присоединился и Ромашов, потому что умер, не дождавшись операции, которую ему сделает какой-то доктор Панкратов?

Нет, не какой-то! Эта фамилия и впрямь что-то значила для Ромашова, но что? Надо вспомнить…

– А если вы спросите меня, Александр Александрович, я скажу, что это полный бред, – вдруг проговорил Бокий, неприязненно глядя на своего спутника. – Я еще готов поверить, что молодая кровь, с ее материалами, взятыми из молодых тканей, способна помочь стареющему организму в его борьбе по тем линиям, по которым он уже терпит поражение перед возрастом, то есть по которым он именно стареет. Однако ваша идея о том, что обменное переливание можно широко использовать для пропаганды классовых и коммунистических идей, для передачи различных сведений от человека к человеку…

После этих слов Бокий и его спутник вдруг исчезли, и в кровавой мгле простерся ночной Сретенский бульвар. Сердце Ромашова забилось чаще, потому что он узнал то самое место, где были убиты Гроза и Лиза: убиты теми агентами, которых он послал вслед за ними, но приказа убивать их не отдавал!

Дмитрия и Елизавету Егоровых убили по их собственному приказу…

А вот и они. Лежат рядышком на земле. Одна коса Лизы змеится по земле, а рядом темная струйка из простреленной головы. Гроза уткнулся лицом в траву…

Ромашов хотел отвернуться, чтобы не видеть этого, хотел зажмуриться, и, кажется, ему удалось, однако это не помогло, потому что через миг оказалось, что он видит эту картину не только своими глазами! Как-то так получилось, что он смотрел также и глазами светловолосой девушки в узенькой юбчонке, полосатой футболке и наброшенном на нее куцем жакетике.

Без всякого испуга, отрешенно приближалась она к убитым. И еще какой-то мужчина быстро шел туда же. На миг взгляды этих двоих пересеклись, потом девушка подняла и прижала к себе серый сверток, лежащий чуть в стороне от убитых Лизы и Грозы. Это был ребенок, запеленатый в серое одеяльце, перевязанное розовой лентой, и Ромашов наконец понял, кто эта девушка и кого она держит на руках.

От этой догадки кровь потоками хлынула из стен коридора и вмиг затопила Ромашова до пояса. Он стоял, разводя руками кровавые волны, переливая красную жидкость из ладони в ладонь, как дети пересыпают песок, и понимал, что каким-то немыслимым образом узнал об этой девушки все – все, что она сама знала о себе, даже год рождения: 1917-й!

Ее звали Ольгой Зиминой. Ромашов откуда-то знал даже ее отчество – Даниловна. Он видел ее бегство из Москвы, которое некогда уже наблюдал благодаря тому, что смог однажды проникнуть в сознание Виктора Панкратова…

Панкратов! Вот почему он знал эту фамилию! Как же можно было ее забыть?!

Ромашов видел попытки Ольги найти себе жилье в Горьком, причем иногда рядом с ней мелькал человек, чем-то очень напоминавший Андреянова, только иного – молодого, привлекательного, порочного, болтливого, с аккуратно подбритыми бровями и игриво блестящими черными глазами. Ромашов видел страдания, радости, потери этой молодой женщины, ее замужество, после которого она стала Ольгой Васильевой, и все это было неразрывно связано с неотступной и самоотверженной заботой о маленькой девочке – той самой, которую Ольга некогда подобрала на Сретенском бульваре, рядом с ее убитыми родителями.

Девочку звали Женя – и это была дочь Егоровых! Ольга стала ее приемной матерью, а отцом стал Василий Васильев. Ромашов увидел их счастливую жизнь вместе, потом уход Васильева на фронт; увидел внезапно завязавшуюся дружбу Ольги с какой-то москвичкой по имени Тамара, которая теперь жила у Ольги и у которой был сын… сын по имени Саша.

Ромашов не верил своим глазам, глядя на ее лицо! Да ведь это… это женщина, которой доктор Панкратов обманом подсунул сына Грозы вместо ее собственного ребенка, умершего вскоре после родов. Ромашов встречал ее раньше. Да, это та самая Тамара Морозова, которую он пытался найти в Москве. И она растила мальчика как родного, а с войной привезла в Горький. Теперь дети Грозы встретились!