Елена Арсеньева - Наследство колдуна [litres]

– Фу! – выразительно проговорила Женя.

– Еще какое фу, – кивнула Фаина Ивановна. – Но с голодухи еще и не то сожрешь. В Гражданскую войну мы через эти калябушки только и выживали. Муки, правда, ржаной или пшеничной тоже было не достать, так мы загодя летом рвали лебеду, выбивали из нее семена и из них муку делали. Теперь-то вы как сыр в масле катаетесь, горя, слава богу, не видите, а мне чего только не пришлось пережить!

И она отерла слезы.

– Страсти какие, – пробормотала Тамара. – Вот видишь, Оля, а ты меня все ругаешь, что я ворованное домой волоку. Какое же оно ворованное, если мне этими продуктами за работу платят?

Ольга, не отвечая (об этом сто раз было говорено-переговорено, и все такие разговоры только к ссорам приводили), отставила подальше утюг, убрала старое покрывало, на котором гладила свой рабочий халат (салфетки и простыни, нужные для работы, там стирали хорошо, но халаты санитарок – почему-то плохо, как будто они к работе никакого отношения не имели, ну а гладили и того хуже, вот она и стирала сама свои два халата), повесила его на плечики, чтобы завтра отнести на службу, и повернулась к детям:

– Пошли спать, малышня.

– Нет, – сказала Женя, – нам тетя Фая еще про нашу бабушку обещала рассказать.

– Про какую еще бабушку? – удивилась Ольга.

– Да-да, про нашу бабушку-волшебницу! – подхватил Саша. – Тамаме и Лялечке расскажи, тетя Фая!

– Что это значит? – насторожилась Тамара. – Что за бабушка-волшебница?

– Да они меня просили рассказать, как я была маленькая, – пояснила Фаина Ивановна. – Как жила, когда была такой же, как они. А в ту пору моя маменька служила в швейках у одной барыни, госпожи Трапезниковой. Имя ее помню – Евгения, а отчество запамятовала. Очень странная была барыня… ее колдуньей называли. Она у девушек красоту забирала. Была у нее горничная по имени Нюша, красавица, каких мало, и полюбила она барина нашего, Александра Николаевича. Барин был веселый, добрый, может, и к ней по-доброму отнесся бы, кто же знает? Но как проведала Евгения Дмитриевна про то, что Нюша при виде его ну просто обмирает, так и подарила ей серебряное зеркальце. Смотришься в него – и видишь себя еще краше, чем наяву. Глаз от себя оторвать невозможно! Вот так и Нюша в него загляделась. Любуется – не налюбуется, а потом как-то ненароком в другое зеркальце заглянула и испугалась: а где же ее красота? Стала Нюша хоть не уродиной, но так себе, ничем не лучше других. Потом еще другим девушкам барыня подарки делала – и вся их красота невесть куда девалась.

– Ну, это сказки, – зевнула Тамара. – Про злую колдунью. Я даже читала что-то в этом роде. При чем тут ваша бабушка, дети? И вообще, у вас совершенно разные бабушки. У Сашки – моя покойная мама, Екатерина Максимовна, у тебя, Женечка… Ну, я не знаю, пусть тебе Ляля расскажет про твою бабушку.

– Как же мне Ляля про нее расскажет, если она ее никогда не видела? – удивилась Женя.

Ольга почувствовала, что бледнеет. Глаза Фаины Ивановны так и шарили по ее лицу, так и шарили! Ну ладно, Чиляева еще тогда, когда Ольга жила в ее доме, поняла, что Женя – не ее дочка. Но откуда об этом узнала сама Женя?! А она знает, знает, иначе как понять ее слова? Неужели Фаина Ивановна…

Ольга повернулась, бешено глянула на Фаину Ивановну – та даже попятилась:

– Чего вы, Оленька? Чего?!

– Слушай, Женька, – вдруг проговорил Саша задумчиво, – а эта волшебница, про которую тетя Фая рассказывала, она нам не бабушка, а перед бабушка!

– Кто? – хлопнула глазами Женя. – Какая еще перед бабушка?

– Ну бабушкина мама, как она называется? – нетерпеливо сказал Саша. – Которая перед бабушкой была?

– Ляля, как она называется? – повернулась к Ольге Женя.

Взрослые беспомощно переглянулись, ничегошеньки не понимая в том, что происходит.

– Прабабушка, – наконец выдавила Ольга.

– Значит, нашу прабабушку звали Евгения, значит, Женя, – улыбнулась девочка. – И меня так же зовут. Как ее! Правильно? Может быть, меня в ее честь назвали?

Голову у Ольги вдруг так заломило, что она стиснула виски и тихо застонала.

– Что? – обернулась к ней Тамара. – Ой, какая ты бледная! Иди спать, я детей сама уложу. Вот болтаете, болтаете невесть что, у Оли даже от болтовни голова разболелась. И вы, Фаина Ивановна, все-таки думайте, прежде чем детям всякую ерунду внушать про бабушек-колдуний!

– Да господи же! – застонала Фаина Ивановна. – Ничего я им не внушала! Я не виновата! Они меня сами просили рассказать!

– Она не виновата, мы ее сами просили, – благородно подтвердил Саша и предложил, обнимая Ольгу: – Ляля, дай я тебе головку поглажу. Давай скажу: у кошки боли, у собачки боли, а у Лялечки не боли! У зайца боли, у лисы боли, а у Лялечки не боли. У волка боли, у медведя боли, а у Лялечки…

– У Лялечки уже не болит, – слабо засмеялась Ольга, у которой действительно мигом перестало ломить голову от одного Сашиного прикосновения. – Тамара, ты их, правда, уложи, а я выйду на крыльцо, свежим воздухом подышу.

– Конечно, конечно, – согласилась Тамара. – Пошли, детвора, давно пора спать!

– Спокойной ночи, Ляля, спокойной ночи, тетя Фая, – хором сказали Женя и Саша, – только ты нас зайди поцеловать на ночь, Лялечка.

Это тоже было сказано хором…

И, держась за руки, дети в ногу потопали наверх в сопровождении притихшей Тамары.

– Что делается, что делается! – схватившись за голову, пробормотала Фаина Ивановна, когда за ними закрылась дверь. – Что за дети такие?!

– Фаина Ивановна, вы что Жене про меня наговорили? – резко повернулась к ней Ольга. – С чего она взяла, будто я не знаю, кто ее бабушка?

Фаина Ивановна испуганно уставилась на нее поблекшими, слезящимися глазами и заломила руки, которые, после пребывания в заключении, покрылись множеством коричневых пятен.

– Господи милостивый! – простонала она. – Да что ж я ей могла сказать? Да ни словечка, ни разъединого! Вот жизнью своей клянусь!

– Клянетесь! – возмущенно воскликнула Ольга. – Откуда же она такое могла взять?

– Откуда? – повторила Фаина Ивановна. – Да оттуда! – И она ткнула пальцем куда-то вверх.

Ольга непонимающе глянула сначала туда, однако ничего, кроме потолка, нуждающегося в побелке, не обнаружила, потом посмотрела на Фаину Ивановну. А та лихорадочно зашептала:

– Вы, Олечка, разве не замечали, какие наши дети странные? И даже не скажешь, что им только по четыре с половиной года! Они же как взрослые говорят. А что у них в головах творится, это вообще уму непостижимо! Что они вытворяют?! Да вы вспомните, что было под Новый год!

Под Новый год случилось и нечто впрямь непонятное.

Поскольку почти у всех сотрудниц городских пунктов переливания крови: у жгутистов, медсестер, санитарок, даже у водителя, одноногого Гриши, – были дети, решили устроить для них общую елку. Отмечать Новый год советскому народу власти позволили не так давно, в 1935 году. Запрещено это было с 1929 года, тогда же 1 января стало обычным рабочим днем. Впрочем, оно и сейчас таким оставалось [73] Только указ Президиума Верховного Совета СССР от 23 декабря 1947 г. сделал 1 января праздничным и выходным днем. : завтра всем предстояло снова выйти на работу, как бы весело ни встретили Новый год в семейном кругу. Однако Ольгин начальник, подполковник Федоров, прекрасно понимал, что вечером 31 декабря вряд ли кто-то заявится сдавать кровь! Поэтому к шести часам в большом, просторном коридоре поставили елку, которую нарядили как магазинными, еще до войны купленными игрушками, так и самодельными. Раиса Моисеевна, полусумасшедшая жена Федора Федоровича, смастерила одеяние Деда Мороза из старых бордовых портьер и пожелтелой ваты, извлеченной из валявшегося на чердаке матраса. Белую, чистую казенную вату Федор Федорович ни в коем случае не решился бы использовать, даже если бы от этого зависела его жизнь, а не только красота какого-то там новогоднего костюма или, к примеру, снежинок для елки! Снежинки тоже оказались желтоватыми, местами даже рыжеватыми, поскольку их сделали из той же ваты, добытой из того же матраса.