Дженнифер Макмахон - Люди зимы

В глубине души я понимаю, в чем дело. На самом деле я виню в смерти дочери именно Мартина. Если бы Герти не побежала за ним в лес, думаю я, она не упала бы в колодец и сейчас была бы рядом со мной.

«Мы ведь справимся, старушка? – говорит мне Мартин. – Мы сдюжим, правда?» Он пожимает мне руку, а я едва сдерживаюсь, чтобы не закричать. Никогда раньше Мартин не называл меня «старушкой». Руки у него влажные и холодные как рыба, и я чувствую, что его прикосновения мне отвратительны. Он тепло улыбается, но за этой улыбкой я вижу снедающее его беспокойство и неуверенность и не отвечаю. Я не хочу (и не вижу смысла) говорить ему, что я больше не хочу ни с чем «справляться». Больше всего мне хочется незаметно ускользнуть из дома, побежать в лес и броситься в тот же самый колодец, чтобы снова быть с Герти.

Нет, никто мне не поможет – ни Мартин, ни даже преподобный Эйерс. Чертов святоша заявился сегодня, чтобы обсудить детали панихиды и похорон. Я, как могла, откладывала этот разговор, но Мартин и Лусиус сказали, что мы и так слишком затянули и что этот вопрос давно пора решать.

Мы вчетвером сидели на кухне. Клаудия налила нам кофе, но никто из нас не притронулся к своей кружке. Преподобный привез корзину булочек с черникой, которые напекла его жена Мэри, но и к ним никто не прикоснулся. Сначала разговор шел о том, чтобы похоронить Герти на Земляничном лугу – на церковном кладбище, где были похоронены предки Мартина, но я сказала – нет.

«Ее место здесь», – заявила я, с вызовом глядя на мужчин, и Мартин поспешно кивнул. Лусиус открыл было рот, чтобы что-то возразить, но, поймав мой взгляд, сразу передумал. Что касалось преподобного Эйерса, то его мнение не имело особого значения, и он, кажется, это понимал. Таким образом было решено, что Герти будет лежать на маленьком семейном кладбище за домом, где уже покоились маленький Чарльз, мои родители и мой брат.

Прежде чем уйти, преподобный Эйерс взял меня за руку и прочувствованно произнес:

«Не забывайте, Сара, что Герти теперь в лучшем из миров. Она с нашим Господом».

И тут я плюнула ему в лицо.

Я сделала это, не размышляя, совершенно машинально и так же естественно, как если бы я попросила подать мне стакан воды.

Только представьте: я – и вдруг плюнула в священника! И не в какого-нибудь, а именно в преподобного Эйерса. Я знала его всю свою жизнь: он крестил меня, венчал нас с Мартином и отпевал Чарльза. Всю жизнь я честно старалась поверить в то, во что верил он, и жить по заповедям Господним, но сейчас я поняла: с меня довольно.

«Сара!..» – воскликнул Лусиус и, достав чистый носовой платок, предложил священнику. Преподобный Эйерс вытер лицо и отступил назад. Он… нет, он не сердился и не беспокоился обо мне. Я ясно видела: преподобный боится того, что́ я могу сделать дальше.

«Если Бог, в которого вы верите и которому молитесь – это тот самый Бог, который привел Герти к колодцу и отнял у меня мою дочь, тогда я не хочу иметь с вашим Богом ничего общего! – выкрикнула я. – Убирайтесь из моего дома и заберите вашего злого и жестокого Бога с собой!»

Бедный Мартин от моих слов пришел в такой ужас, что даже не сумел как следует извиниться перед священником.

«Простите ее, ваше преподобие…» – бормотал он, пока они с Лусиусом торопливо вели священника к двери. – Сара просто не в себе… Такая потеря!.. Она помешалась от горя».

Это я-то помешалась?!

Насколько я могу судить, со мной все в порядке. Я – в здравом уме, и только в сердце у меня зияет пустота – пустота, которая имеет форму лица Герти, улыбки Герти, го́лоса Герти. И эта пустота никогда не заполнится. Что касается горя, то оно лишь помогает мне видеть вещи более ясно, чем раньше.

Теперь я понимаю, что Мартин никогда не знал меня настоящую. В моей жизни был только один человек, который видел меня насквозь, знал меня и с хорошей, и с дурной стороны.

И этого человека мне сейчас очень не хватает.

Я имею в виду Тетю…

На протяжении многих лет я очень старалась ее не вспоминать. Всю свою взрослую жизнь я убеждала себя – она получила то, что заслуживала, и ее смерть, какой бы ужасной она ни была, явилась прямым следствием ее собственных поступков. Теперь я поняла, что на самом деле никогда так не считала. Больше того, мне кажется, что все потери и несчастья, которые я пережила, как-то связаны с тем, что́ я сделала, когда мне было девять, и что, сумей я тогда найти способ ее спасти, моя дальнейшая жизнь сложилась бы иначе.

Даже немного странно, что именно Тети мне не хватает сейчас, когда мое сердце разбито и жить дальше нет никакого смысла. А впрочем, ничего странного… Уж она-то знала бы, что нужно сказать. Тетя смогла бы утешить меня по-настоящему. И конечно, она очень веселилась бы, если бы узнала, как я плюнула преподобному в лицо.

Она бы запрокинула голову и расхохоталась, обнажая мелкие зубы в пятнах табачной жвачки.

«Преподобный Эйерс говорит, что есть только один Бог, – сказала я ей однажды. Это было вскоре после того, как я встретила в лесу Эстер Джемисон, и мне, конечно, хотелось узнать о «спящих» побольше. – И еще он говорит, что молиться кому-то или чему-то другому грешно».

Услышав эти слова, Тетя рассмеялась, потом сплюнула на землю коричневой от табака слюной. Мы как раз ехали в ее старом фургоне, битком набитом звериными шкурками, к скупщику пушнины в Сент-Джонсбери: Тетя говорила, что он дает за шкуры справедливую цену. Она ездила к нему уже много лет, но раньше папа не отпускал меня с Тетей, поскольку ехать нужно было с ночевкой. Дорога и впрямь была длинная, но я не боялась: прежде чем мы отправились в путь, Тетя посыпала табаком землю вокруг фургона и помолилась духам леса, духам воды и Четырем Ветрам о благополучном путешествии.

«Преподобный Эйерс еще очень молод, – сказала Тетя, отвечая на мой вопрос. – Он смотрит в озеро, но видит только свое отражение на поверхности воды. Это и есть его Бог. Преподобный не в состоянии увидеть ни рыб, которые живут в глубине, ни лягушку на листе кувшинки, ни стрекозу, которая парит над водой. – Она покачала головой с насмешкой и, как мне показалось, с сожалением и снова сплюнула. – Его сердце и разум закрыты, он не замечает ни истинной красоты озера, ни того волшебства, которое делает его по-настоящему живым» .

Крепко держа вожжи, Тетя уверенно направляла лошадь по узкой грунтовой дороге, изрытой глубокими колеями от других фургонов. Иногда мне казалось, что вожжи ей вовсе не нужны и что достаточно ей просто сказать лошади, что́ от нее требуется, и та сразу ее послушается. Тетя действительно обладала редкой способностью договориться с любым живым существом: она могла заставить птиц слетаться на ее голос и садиться ей на плечи, могла убедить рыбу плыть прямо в сети и даже выманить из логова рысь. А если уж рысь ее слушалась и сама лезла в силки, то что говорить об обычной лошади?