Фрэнсис Хардинг - Песня кукушки

Ее глаза устремились к гардеробу, куда были торопливо спрятаны куклы, и она нерешительно села, кусая губу. «Они не шевелятся, — сказала она себе, осторожно приближаясь к двери. — А даже если да, я знаю, что это не по-настоящему. Я буду просто смотреть на них, и они станут нормальными».

Когда она открыла дверь гардероба, лежавшая внутри бугристая наволочка демонстрировала утешительное нежелание шевелиться. Трисс толкнула ее ногой и быстро отошла назад. Набитая наволочка покосилась и упала, раскрывшись, оттуда вывалилась одна кукла. Это была фарфоровая кукла-половинка [6] Кукла-половинка — фарфоровая статуэтка, представлявшая собой верхнюю часть женского туловища, которая соединялась с подушечкой для иголок, шкатулкой и пр. Такие куклы особенно были популярны на рубеже XIX и XX веков, а сейчас они предмет коллекционирования. с тусклыми волосами, собранными в узел на затылке, в голубом платье с узкой талией и подушечкой в том месте, где должна быть нижняя часть тела. Медленно и осторожно Трисс присела около наволочки и подняла куклу. Подушечка была как раз подходящего размера, чтобы уместиться в ее раскрытой ладони, фарфоровая головка, шея и тельце были четыре дюйма длиной. Глаза куклы были прикрыты, изящные маленькие ручки сложены на кружевном вырезе и розочке на корсаже, как будто поправляли платье. «Ты просто кукла. Ты просто кукла. Ты просто…»

Первое движение было едва заметным. Крошечная ручка, нежная, словно рыбий хвост, чуть-чуть поменяла свое положение. Медленно, украдкой она потянулась к державшей ее руке Трисс, и та почувствовала, как маленькие холодные пальчики легко поскребли подушечку ее большого пальца. Кукла не повернула головы. Ее глаза были закрыты, и она наугад водила руками. Трисс потребовалась вся ее сила воли, чтобы не бросить куклу. Мысль о том, чтобы раздавить ее, сломать изящную шейку, словно стебель сельдерея, вызывала ужас. Рука Трисс дрогнула, но она попыталась сосредоточиться на мысли, что все это не на самом деле, ей просто мерещится.

Наконец крошечные ищущие пальчики наткнулись на булавку в подушечке и сомкнулись вокруг белой стеклянной головки. Не успела Трисс отреагировать, как кукла схватила булавку обеими руками, выдернула из подушечки и вонзила ей в большой палец.

— Ой! — Трисс отдернула руку, но умудрилась не выронить куклу.

«Это не на самом деле, — уговаривала она себя, хотя на кончике пальца из едва заметного прокола выступила капля крови. — Этого не может быть, этого не может быть». Но через миг ей стало еще больнее, когда кукла выдернула булавку и снова вонзила в палец Трисс.

— Ой! Прекрати!

Несмотря на свою решимость не обращать ни на что внимания, Трисс не удержалась и свободной рукой выхватила булавку у крошечного врага. «Мне не надо было этого делать, это не взаправду, это не взаправду». Но делать вид, будто она что-то не замечает, оказалось сложнее, ведь то, чего не следовало замечать, попыталось уколоть ее. Трисс осознала, что кукла издает тихие музыкальные звуки, напоминающие постукивание чашек на блюдцах. Ее челюсть быстро двигалась вверх-вниз, но Трисс не могла понять, то ли она скалит зубы, то ли пытается что-то сказать. Ее ручки елозили по подушечке в поисках нового оружия.

— Прекрати! — прошипела Трисс. Она встряхнула куклу, и кровь похолодела у нее в жилах, когда она увидела, как та качает головой в высоком парике взад-вперед. — Прекрати, или… — Ее затопила паника, и в приступе голода, приглушенного, но не утоленного, она сказала: — Или я тебя съем!

Голос куколки стал громче, переходя в скрипучий рык. Трисс провалилась в колодец черного отчаяния. Она закрыла глаза и открыла рот, шире, еще шире. Фарфор скользнул по языку, словно мороженое. Подушечка оказалась грубее, и на один тревожный миг рот оказался забит старым пыльным бархатом. Потом Трисс сделала что-то, от чего дрожь пробежала по ее горлу, и в следующую секунду проглотила подушечку. Какое-то время она чувствовала холод и твердость булавочных головок, продвигавшихся по пищеводу. После этого Трисс долго сидела, уставившись на пустые ладони.

«Я не могла это сделать». Придя в себя, дрожащими руками она захлопнула дверь шкафа. Потом, пошатываясь, встала, подошла к туалетному столику и упала в кресло. Глядя в зеркало, она открыла рот как можно шире, закрыла и опять открыла и закрыла. Видеть шевелящихся кукол — это безумие. Глотать кукол целиком — еще большее безумие. Она никак не могла открыть рот настолько широко, чтобы засунуть в него куклу. Не говоря уже о том, чтобы протолкнуть ее дальше в горло. В зеркале она видела, как ее лицо исказилось от замешательства, страха и уныния, но слезы так и не пришли. И только постепенно она осознала, что сосущее чувство голода в ее желудке наконец прошло. Она больше не хотела есть.

Шли часы, и Трисс наконец признала, что уснуть не получится. Она лежала на кровати, уставившись в потолок, и ее мысли крутились мрачным калейдоскопом. «Я больна, я сошла с ума, я ужасна, мне надо вылечиться». Что сказал доктор? Припоминая его слова, Трисс ощутила призрак надежды. Что, если он прав и ее болезнь вызвана лишь воспоминанием, которое она проглотила, как мраморный шар? Что, если все эти странности — просто «несварение мозга»? Вдруг ей станет лучше, когда она вспомнит то, о чем забыла? Если это так, «проглоченное» воспоминание относится к дню, который она потеряла, дню, когда она упала в Гриммер. Накануне все было нормально, она была почти уверена — ни странных галлюцинаций, ни жуткого голода. Трисс сфокусировала всю свою энергию, стараясь вспомнить утраченный день, но тщетно. Она села и прижимала ладони к глазам, пока перед ее взглядом не начали взрываться красные цветы. Она попыталась уловить то чувство уверенности и неминуемого узнавания, которое ощутила ночью на берегу Гриммера, воспоминание о мутной ледяной воде, — но нет.

Трисс почти ничего не знала о загадочной личности, о которой говорили ее родители, но одно она точно поняла. Он присылал их семье дюжины писем, которые каким-то образом оказались в ящике стола в комнате Себастиана. Как можно тише Трисс выбралась из кровати. Прихватив щипчики со своего туалетного столика, она осторожно приоткрыла дверь комнаты и внимательно прислушалась. Дома дышат во сне так же, как люди, и единственными звуками, нарушавшими тишину, были поскрипывания и тиканье часов. Остальные члены семьи давным-давно легли спать. Больше в доме никого не было, если не считать кухарки, комната которой находилась в подвале. Не было даже гувернантки, обычно располагавшейся в комнате недалеко от спален девочек.

Трисс осторожно прошла по коридору, прислушиваясь к малейшему шороху, раздававшемуся в комнатах, поскрипываниям матрасов и сонному бормотанию. Дверь в комнату Себастиана беззвучно открылась, и Трисс снова оказалась в запретном месте. Она не осмелилась включить свет, но ее глаза приспособились к темноте, так что она подошла к столу, ни на что не наткнувшись. Опустившись на колени, Трисс провела пальцами по ящикам, их рельефные металлические ручки холодили кожу. Да, вот этот, и она знала, что он доверху полон писем, их так много, что они видны даже в щель между ящиком и крышкой стола.