Джон Коннолли - Ночные легенды (сборник)

– Вы не возражаете, если я сейчас чуточку пригублю? – спросила она.

– Нисколько, – с порывистой готовностью ответил Эдвард, хотя голос у него предательски дрогнул. – Откуда бы вы хотели отпить?

– Не принципиально, – ответила мисс Фрум. – Неплохо бы из шеи, но я не хочу оставлять заметного следа. Может, из запястья?

И она закатала ему рукав, обнажив чисто вымытую веснушчатую руку. Эдвард кивнул.

– А это не больно? – спросил он.

– Да пустяки, – успокоила мисс Фрум. – Вначале что-то вроде укола, а затем уже ничего не чувствуется.

Рот мисс Фрум приоткрылся и стали видны ее клыки, несколько более длинные, чем обычно бывают у людей. Она влажно облизнула их языком, и Эдвард ощутил, как внутри шевельнулся холодок. Ее рот приник к его руке, и юноша почувствовал, как запястье ему словно пронзили две иголки. Он тихо ахнул, но боль истаяла, и его облекло тепло, а затем по телу разлилась приятная, ватно обволакивающая сонливость. Глаза сомкнулись, и ум заполонили красивые образы и формы, формы. Ему снилось, что он находится с мисс Фрум в чудесной близости, и она самозабвенно любит его, даже когда он растворялся в глубокой, сгущающейся тенями красноте.

Когда Эдвард умер, мисс Фрум с теперь уже восстановленными силами отнесла его в подвал. Здесь она занялась тем, что удалила основные органы, а тело поместила в большую виноградодавильню. Полностью отжав все нужное, мясо она отделила от костей, а кости пропустила через дробилку. Измельченный порошок был помещен в ведра, чтобы недели через две смешать его с почвой – это должно будет обеспечить достойный урожай овощей, а также буйное цветение роз, коим позже в этом году можно будет похвалиться. Наконец, она избавилась от велосипеда Эдварда, закинув его в болотце неподалеку от дома. Управившись со всем этим, вампирша из тонкой рюмочки продегустировала напиток из новой партии, поглаживая себя по горлу и смакуя послевкусие юного гостя.

«Мужчины… – с блаженной расслабленностью подумала мисс Фрум. – А ведь и в самом деле – наисладчайшие создания».

Не знаю, почему у меня чувство, что я должен перед вами исповедаться. Быть может, потому, что я вас не знаю, а вы не знаете меня. Так что у вас нет ко мне предубеждений. Мы прежде не разговаривали и, возможно, никогда более разговаривать не будем. Пока между нами нет ничего общего, кроме слов и молчания.

Последнее время я много размышляю о тишине, о пространствах в моей жизни. Видимо, я по природе своей человек созерцательный. Мне пишется лишь тогда, когда вокруг царит покой. Любой звук, пусть даже это музыка, – всегда нежелательное отвлечение, а я говорю как человек, испытывающий к музыке любовь.

Впрочем, позвольте это перефразировать: я говорю как человек, любивший музыку. Теперь я слушать ее не могу, а покой, занявший ее место, не приносит мне умиротворения. В нем есть некая ломкая грань, постоянная угроза разрушения. Я все жду, когда вновь донесутся эти звуки: поднимаемая крышка фортепиано; ноты, восходящие из вибрации струн; приглушенное эхо слегка расстроенных клавиш. Я застаю себя проснувшимся в темнейших чарах ночи, когда остается лишь слушать, но вокруг лишь грозная тишина.

Хотя так было не всегда.

Одри и Джейсон умерли двадцать пятого августа. Стоял солнечный день, и в последний раз, когда я видел их живыми, на Одри было платьице желтого цвета, а на Джейсоне шорты и майка. Майка тоже была желтой. Одри отвозила Джейсона на занятие по плаванию. Перед уходом я ее поцеловал, а Джейсону взъерошил волосы; помнится, она обещала принести что-нибудь к обеду. Одри было тридцать пять. Джейсону восемь – всего на год больше, чем его брату Дэвиду. Они погибли, потому что водитель грузовика резко свернул на повороте, избегая задавить лису, все это не больше одной-двух миль от нашего дома. Казалось бы, глупо, но теперь, по прошествии времени, кажется чуть ли не оправданным. Он на всем ходу врезался в их автомобиль, и они погибли мгновенно.

Примерно месяц назад, вскоре после второй годовщины их смерти, мне была предложена работа. Муниципалитет неожиданно получил прибавку к субсидированию искусства (нечто доселе невиданное), то есть от нулевой отметки оно перешло к уровню чуть выше нуля. Боясь, что по причине неосвоенного бюджета на следующий год не будет выделено даже этой мелкой надбавки, мудрые отцы города засуетились и дали объявление о вакансии. Им нужен был кто-то, кто обучал бы горожан азам художественного слова, выступал в окрестных школах, а также на протяжении года осуществлял редактуру сборника местных талантов, из которых несомненно вырастут великие мастера слова, если их будет наставлять и пестовать более-менее профессиональный писатель. Я подал заявку и был должным образом трудоустроен. Я думал, что это нам как-то поможет. Каждый день по дороге в школу Дэвиду приходилось проезжать мимо места, где погибли его мать и брат. Этот же путь приходилось проделывать и мне всякий раз, когда возникала необходимость выезжать из дома. Мне подумалось, что поменять наш уклад пойдет на пользу и мне, и Дэвиду.

Но обернулось все, сами понимаете, иначе.

Наши беды начались где-то через пару недель после заезда в новый дом; точнее, старый, просто в нем был сделан капитальный ремонт. Плата за съем жилья шла плюсом к моей зарплате, а ремонтом занимался один из местных. Дом нам спроворил риелтор из города, заверявший, что это вполне себе сносное жилье по цене, не выходящей за рамки муниципального бюджета. Наш работник, звали которого Фрэнк Харрис, к нашему заезду ремонт уже заканчивал, но оставалось еще много недоделок. Дом был двухэтажный, из серого камня; внизу кухня, гостиная и небольшая уборная, сверху три спальни и ванная. Стены были покрашены не везде, а полы местами липли к ногам из-за непросохшего лака. С собой мы привезли кое-что из мебели, но в этом незнакомом антураже она смотрелась как-то потерянно и уныло, вроде гостей, забредших не на ту вечеринку.

Тем не менее поначалу Дэвиду атмосфера переезда в новое место была, похоже, по душе. Он все разведывал, заводил друзей, украшал себе комнату рисунками и постерами, а еще лазал по большим раскидистым деревьям в низовьях сада. Я, наоборот, оказался в плену жуткого одиночества, быстро уяснив, что тоска по Одри и Джейсону скорее усиливается, нежели ослабляется чуждым для меня окружением. Я взялся писать в саду, надеясь, что солнечный свет как-то развеет эту хмарь. Иногда это получалось.

Мне отчетливо помнится ночь, когда это произошло впервые. Я проснулся в темноте от звуков фортепиано, доносящихся снизу из гостиной. Пианино было одним из всего нескольких предметов обстановки, оставленных прежним хозяином, наряду с большим дубовым столом на кухне и парой симпатичных полок из красного дерева, занимающих в гостиной сдвоенный эркер. Я поднялся с головой, мутной ото сна и звуков расстроенного пианино, бренчащего мне по нервам. Спустившись вниз, я застал там Дэвида, который стоял посреди комнаты в одиночестве. Мне подумалось, что он забрел сюда как лунатик, во сне, – но он не спал.